Прощай Атлантида
Шрифт:
ГЕТТО
Совсем скоро, в начале августа, в Московском предместье начали отгораживать закрытую зону, название которой выплыло из давних времен: гетто. Немного истории. Начиная с XIII века, в городах Европы евреи селились все вместе и отдельно от христиан, но тогда еще без заборов и стен. Первое обязательное отгороженное поселение, названное СкеЫо, было зарегистрировано в 1526 году в Венеции. И прецедент, и название затем повторялись в других местах.
Было объявлено, что все евреи Риги должны отправиться в гетто. С собой брать разрешается столько, сколько помещается в чемодане или небольшой тачке. Все остальное приказано оставить в квартирах, которые отойдут другим людям. Изданные приказы и распоряжения, с немецкой пунктуальностью документировавшие крестный путь
Краткая хроника:
О создании гетто объявили 23 августа 1941 года. Границы "большого гетто" проходили но улицам Лачплсша, Екабпиле, Католю, Лаздонас, Лиепае, Калиа, Лаувас, Ерси-кас и Маскавас. Из этих 12 кварталов в другие места были переселены около семи тысяч жителей нееврейской национальности. В первых числах ноября, до начала массовых убийств, по данным используемых мною источников, евреев, заключенных в Рижском гетто, насчитывалось 29 602. Среди них — 17 моих близких.
23 октября но приказу немецкого обербургомистра Риги гетто было огорожено колючей проволокой. С городом оно сообщалось через единственные ворота, у которых дежурила латышская охрана.
Я лично не пережила все эти трагические события в городе. Я узнавала о происходящем из сухих приказов и распоряжений, из того, что мне рассказывали. Дима, у которого только что началась учеба в университете, и Эмилия, в меньшей степени Андрей Бабст и отдельные редкие гости стали моей связью с внешним миром. Эмилия и Дима много ходили по городу, многое видели, встречались с самыми разными людьми. Из того, что я слышала, следовало, что в общественном сознании мало-помалу происходят некоторые сдвиги. Первоначальные восторги начали понемногу спадать. Тем, кто не поддался самообману, очень скоро стало ясно, что восстанавливать независимость Латвии немцы не собираются. Создавались учреждения латышского самоуправления, обозначились новые светские круги, смыкающиеся с немецким руководством, легкомысленные девушки развлекали офицеров и не только их, — немецкие военные были молодцеваты, подтянуты, и они не скупились. Откровенно говоря, в тот момент для меня не было важно, какие появились структуры самоуправления, чьи знакомые имена прозвучали в новостях о сановных коллаборационистах.
Фронт переместился на восток, бомбы с неба не падали. Конечно, война есть война, жизнь стала несравненно тяжелее. Немногое можно было свободно купить, стол горожан заметно оскудел, и на крестьян тоже взвалили тяжелые подати. Продовольствие из Латвии целыми эшелонами отправлялось и на восточный фронт, и в Германию. В лексиконе горожан появилось новое словцо — черный рынок. Чтобы пополнить скудный паек, получаемый по карточкам, люди отправлялись в село, меняя различные вещи на продукты. Это было запрещено, но все же продолжалось в возрастающих масштабах все немецкое время. Эмилия и ее сестра иногда тоже шли на риск, приговаривая при этом, что мен пая торговля неистребима. Время шло, установился определенный порядок сосуществования с немцами. В общем, в городе шла обычная жизнь, — люди отдыхали у себя дома, работали, учились, отмечали скромные праздники, веселились и развлекались. Начала возрождаться культурная жизнь, осенью вновь заработали художественные учреждения, кое-какие издательства. Однако тут же, I! Риге, рядом, но как бы в другом измерении, обретались 30 000 человек, отрезанные наподобие прокаженных ото всех, люди, с которыми даже перекинуться словом запрещалось под угрозой суровой кары. Большинство, живущее нормальной жизиыо, старалось этого не замечать, не думать о евреях. Латышам хватало своих проблем.
Люди все же не звери, говорила Эмилия. Многие
Конечно, ни Дима, ни Эмилия не сталкивались с настоящими пособниками нацистов, такими, как члены организации Перкопкруста, запрещенной во времена Ульманиса, — фанатичными поклонниками наихудшего варианта немецкого фашизма, а также с теми, кто извлекал наибольшую выгоду от сотрудничества с новыми господами.
После того, как девять месяцев я пряталась па улице Видус, мне пришлось снова лично соприкасаться с реальной жизнью нормальных людей, и я была поражена, насколько верной и точной была картина, составившаяся в моем воображении по рассказам Димы и Эмилии, по информации, почерпнутой из газет и журналов.
Подошел день, когда мои родители должны были отправиться в гетто. Идти с ними, без сомнения, должна была и я, и порядочный человек, дворник Оболевич I! домовой книге так и написал: все трое ушли в гетто.
Вспоминаю последний свой разговор с матерью. Мы сидели па кухне, и я безутешно плакала. Мама терпеть не могла подобных проявлений чувств, и я уже давно научилась владеть собой. Но тут я о самообладании думать не могла.
Никогда еще моя обожаемая мать не казалась такой прекрасной, как в тот день, когда я видела ее в последний раз. Абсолютно спокойная, она сидела на кухонном стуле, как королева на троне. В то время ей было сорок два года, но выглядела она очень молодо, незнакомые принимали ее за мою старшую сестру. Отец шестью годами старше, но и ему меньше пятидесяти, мужчина в расцвете сил.
Мамины русские друзья из среды эмигрантов предлагали на первое время спрятать ее на своей даче в Юрмале. Казалось, что меньше всего для этой цели годились многоквартирные дома, в которых мудрено было найти тайник, зато не было недостатка в бдительных глазах и ушах. На самом деле именно в Риге кое-кому удалось спастись.
Мама категорически отказалась прятаться. Она, как обычно, все обосновала очень ясными, простыми, как бы древними, почти первобытными истинами. Как сегодня слышу ее спокойную речь, наш последний разговор: "Я жила, как хотела, шла свой дорогой, иногда и отдельно от твоего отца. Но на смерть надо идти вместе". В этот момент я поняла, что мать не питает ми надежд, ни иллюзий, в то время как отец еще пытался сохранять оптимизм.
Она закончила наш последний разговор, повторив свое безоговорочное решение: "Запрещаю тебе идти с нами. Я ухожу со своим мужем, ты должна оставаться со своим. Дима хочет доказать, что он настоящий мужчина. Ты не можешь запретить ему этого. Нам с отцом будет легче, если будем знать, что ты жива".
Я не знала, что делать. Это казалось мне почти предательством: они уходят, а я остаюсь! Но умом я понимала и то, что мать права. Мать знала, что они оба погибнут. Отец, повторяю, все еще на что-то надеялся: США вступят в войну, Красная Армия воспрянет духом, поражение Гитлера неизбежно, до тех пор нужно как-нибудь выдержать унижения, голод, тяжелый труд и прочее... В тог момент он — и не только он — не мог себе представить, что изверги возьмут и так просто убыот всех без исключения. Отец, казалось, все еще мыслил логически, разумно. Но время логики и разума уже давно миновало.
Мама привела себя в порядок и вышла из дому, как обычно, прекрасная и гордая. Лишь желтая звезда свидетельствовала о том, что даже ее ничто не защищает от злобы людской. То был последний раз, когда я ее видела.
Отец меня на прощанье крепко обнял и с улыбкой произнес сентенцию одного из своих любимых стоиков: "Рег-}'ег еЛ: оЫига!" (Терпи и будь тверд до конца! Овидий). И, заставив себя подавить судороги рыданий, я ответила в том же духе: "Зирегапйо отпгз /’огЬипа /егепс1о ез1." (Кто все выдержал, тот победил судьбу. Вергилий). Разговаривать цитатами было нашим любимым развлечением в те дни, которые теперь казались счастливым сном.