Проще, чем анатомия
Шрифт:
– Я обещал Жене, что закончу его материал, - Гервер помолчал, отложил карандаш. Рядом с бумагами на столе лежали два удостоверения военкоров. На одном Огнев разобрал только фамилию "Касимов", остальное, включая фотографию, заплыло кровью. Другое, новенькое, еще не успевшее обмяться на сгибах, принадлежало Русинову Евгению Павловичу, корреспонденту севастопольской редакции "Правды".
– В сороковом году я как редактор сам писал на него характеристику, когда его позвали в Севастополь, - сказал Гервер и сложил пополам тетрадные листы, исписанные острым, убористым почерком.
– Очень способный журналист, талантливый, чуткий. К нам пришел сразу после
– Ничего. Какие-то пополнения добираются, иначе бы пехота уже сточилась. За машинами с воздуха пока не охотятся. Ты так всю ночь и писал?
– Да. Надо теперь передать - статью, документы, фотоаппарат. Не знаю, с кем. У себя пока оставлю.
– Ты отдохни. Опять мы со Степаном Григорьевичем смены не соблюдаем. Хоть один человек из опытных на ногах должен быть.
– Похороню Женю… - и Гервер поднялся, опираясь о стол. Его немного шатало от напряжения и усталости.
***
С утра немецкие самолеты волна за волной шли на Воинку, на станцию. Оттуда хлопали зенитки, значит, кто-то там держался, разгружался и сама станция продолжала существовать. До поры до времени ничего, кроме нее, летчиков не интересовало, так что в Воронцовке даже команду “Воздух!” подавать перестали, а то по полдня пришлось бы по щелям сидеть.
Обратно немцы то ползли, сломав строй, волоча за побитыми самолетами дымные хвосты, то шли аккуратными девятками, как ни в чем не бывало. Но станция продолжала огрызаться.
В тот раз немцам, похоже, снова хорошенько дали сдачи. Когда Раиса шла на смену, она снова услыхала над головой знакомый надсадный гул. Аккурат над селом тянули от Воинки три самолета. Строй держали, но задний отставал и дымил, за правым мотором плыл, путаясь в облаках, похожий на разлохмаченную веревку белесый хвост.
“Гляди-ка, ощипали стервятника!
– сказал шагавший рядом с ней пожилой санитар.
– Сейчас вот шмякнется, туда ему и до… - он присмотрелся к идущим почти над головой самолетам и вдруг дернул Раису за руку.
– Ложись!!”
Кто-то рядом сорванным голосом проорал: “Во-о-о-здух!” Раиса упала ничком в кювет у дороги, успев заметить как от первого самолета отделяются черные точки.
Рвануло где-то далеко впереди и земля тяжело вздрогнула, раз, а потом другой и третий. Чуть приподняв голову, Раиса увидела, как слева, за домами поднимаются клубы дыма и не слыша, а скорее спиной ощущая, как небо снова наполняет воющий рев, она одним рывком подняла себя на ноги и метнулась в сторону укрытия.
Она ничком упала в щель, кто-то со стоном повалился рядом, кто - Раиса не видела, у нее не было сил поднять голову, потому что в уши все ввинчивался свист падающих бомб. Ударило по голове, по всему телу, земляные стенки укрытия содрогнулись в долгой судороге. Наверное, к этому никогда невозможно привыкнуть. Сила, что сильнее, чем страх, вжимает тебя в землю, ты словно врастаешь в нее, будто только так можно спастись, но нарастающий пронзительный визг рождает мысль, что все бомбы летят прямо в тебя, как в мишень. Сверху градом посыпались комья земли и песок, поднятые близким разрывом. Пару раз здорово стукнуло по спине, ударило по прикрывающим голову рукам. Но почти сразу Раиса поняла - кончилось, потому что сделалось оглушительно тихо. Потом она услышала, как с шуршанием ползет вниз земля, почувствовала, что лежать ей мокро и холодно, а песок и грязь набились в волосы, в глаза и даже на зубах хрустят. Гул моторов почти растаял в небе. Короткий оказался налет,
Раиса медленно выпрямилась и встретилась с испуганным взглядом совсем еще молодого парня, почти мальчишки. Он сидел рядом с ней в щели, скорчившись, и прижимая к груди правую руку. Глаза у него были совершенно круглыми от страха. “У-улетели?” - прошептал он неуверенно и тут же его не знавшие бритвы щеки залила краска. Бедняга был раздет полностью. Раиса поняла, что перед ней один из раненых. Сознание опасности загнало его в укрытие не то с обработки, не то вообще с операционного стола. Ну точно! Вон на краю щели простыня белеет, пять минут назад наверняка стерильная.
“Ох ты, горюшко луковое! Встать-то сможешь?” Тот молча замотал головой, покраснев до ушей. Встать он, скорее всего, мог, но Раисы отчаянно стеснялся. Сообразив, она сдернула простыню вниз. “Ну, что ты? Раз можешь, то вставай, потихоньку, давай помогу. Укройся и пойдем. Все-все, улетели, черти. Думаешь, я не испугалась?” Но необходимость заботиться о ком-то придушила собственный страх. Они выбрались наружу из укрытия, уже втроем, кто-то еще помогал ей вести раненого, кажется Галя, налет застал ее здесь же. Двора перед сельсоветом было не узнать. Посеченные осколками деревья - будто обрубленные. Ни одного целого окна, стекла, заклеенные крест-накрест, почему-то валяются снаружи. Ветер медленно уносил дым, едкий, раздирающий горло. Такой же, как у того моста, под который они чуть не улетели недавно вместе с машиной.
Когда они, помогая раненому - того все-таки ощутимо мотало - вошли внутрь, оказалось, что и в перевязочной, и в операционной воздух столь же полон пыли и дыма, как и на улице. По углам блестело битое стекло. Кто-то поднимался, отряхиваясь, а кто-то даже не пригнулся, когда грянул близкий разрыв. Огнев, машинально держа руки по-хирургически, попеременно смотрел почти с ненавистью то на измазанные перчатки, то на упавший рукомойник. Неподвижная как статуя Оля застыла над инструментальным столиком, простыней закрывая его от сыпавшейся струйками с потолка пыли и трухи.
Конечно, хорошо, что все живы и невредимы, но ни о каких операциях речи не могло быть - требовалась срочная уборка.
– А, вот ты где!
– встретил их Астахов. Оказалось, это его пациент удрал со стола.
– Цел, кровотечения нет? Хорошо. Петренко, найди парню шинель, а то заморозим к… Все одно перемываться! Но после - под общим. Чтобы точно не сбежал!
– Ничего нового, - пожал плечами Огнев, - У Листона пациент как-то убежал со стола и заперся в уборной.
– До наркоза, что ли?
– Ну да.
– И что Листон?
– Решительный был человек и сильный. Дверь выломал, пациента в охапку и обратно на стол.
– Посмотрел бы я на Листона, когда бы у него над головой такой… кордебалет!
– У французов в сороковом тоже случалось. Но там пациент под операционный стол нырнул, а наш умнее, в щель побежал.
Раненый в шинели на голое тело даже попытался гордо улыбнуться.
Простыню из рук у Оли пришлось вынимать чуть не силой. Она стояла словно окаменев, и опомнилась не сразу. Только когда ее усадили и дали в руки кружку с чаем, начала осознавать, что происходит вокруг. И окончательно пришла в себя, едва попробовали добавить к чаю еще и чуть спирта.