Просто сказка...
Шрифт:
Владимир достал ларец Карачуна и поставил его на стол. Раньше он не рассматривал его, а теперь удивлению его не было предела. Вся резная, редкостной красоты росписи, поверху изображения Алконоста и Сирина... А дальше... Владимир не поверил своим глазам. По одной стороне вились египетские иероглифы, по другой - шумерская клинопись, по третьей - что-то арабской вязью, на четвертой почему-то было написано "Добро пожаловать", а на дне изображен календарь майя.
– Открывай, - пнул его под столом копытом Конек.
А как открыть-то, ежели даже щели нет? Владимир принялся искать кнопочку заветную, нажимать на птичек, на иероглифы, на "Добро пожаловать"...
– Да просто он открывается, - опять пнул его Конек.
– Возьми да и открой.
Владимир взял и просто
И тут... Посреди избы возникла баба. Но какая!.. С лица воды не пить, с этого - море выпить, глядеть - не наглядеться, собой дородная, статная, подбоченившись, в расшитом красным по белому сарафане, все с курицами-петухами, теремами, солнцем-луной-звездами, по низу утки с утятами. Такая не только коня, что там конь, всю рать половецкую на скаку остановит; в избу горящую войти, да что там в избу, детинец горящий по бревнышку раскатает...
– Так, - не предвещающим ничего хорошего, но, правду сказать, медовым, очень певучим голосом протянула баба.
– Так... Скотина не поена, не кормлена, изба не прибрана, не метена, печь не топлена. Огород бузиной позарос, весь плетень в тени. Дядька киевский, Константин Макарович, рощу березовую извел на грамотки берестяные, плакается, мол, заберите меня отсюда, наскучила ему жизнь столичная, опять в деревню хочу, на просторы вольные... А они бражничают...
– Какая бузина?
– не поняло Лихо.
– Какой дядька в Киеве? Кто ты? Звать-то тебя как?
– А звать меня не надо, - произнесла баба, - я и так уже здесь.
– Да нет, - пробормотало Лихо, - ты хто?
– Хто? Кощей в пальто! Мало ему, так он еще лошадь в избу притащил. А ну копыта со стола!..
Как-то незаметно закатались рукава сарафанные, в руках появился ухват.
– Сейчас начнется, - прижал уши Конек.
– Ох и удружил же нам Карачун. Это же жена сварливая.
И скрылся под столом. Владимир счел нужным последовать его примеру.
– Илюша... Добрыня... Алеша...
– послышался слабый голос. Затем звук удара ухватом, дружный топот и звук опрокидываемых лавок.
– Ничего, отсидимся, - как-то неуверенно произнес Конек.
– Ты бы вот только шкатулочку-то не забыл. А теперь сиди. Авось отобьемся.
– А кто это?
– шепотом спросил Владимир.
– Да вот, понимаешь, слухи в народе ходят, - так же шепотом ответил ему Конек.
– Жил-был мужик один. Родители, Иван да Марья, нет, чтобы имя ему дать нашенское, исконное, ну, там, Аполлинарий, Хорлампий, Аристид там, Фемистоклюс, решили назвать его по-гречески, - Ахренопений. А имя, оно жизть определяет. Как назвали, так и проживешь. Вот и случилось. Баба-то, сам видишь, краснее красного, с лица не то что воду пить - море выпить можно. Сватались к ней, что твоя стая воронья, а только никто ей не глянулся, кроме мужика того. Ну, красным пиром да за свадебку. Вот и вышла промашка. Норовом-от молодая оказалась прямо-таки свирепым. Чуть что не по ней - за ухват, а то и за оглоблю. Прежние женихи-то, которые промеж себя договорились не иметь злобы супротив того, кого она в мужья выберет, как-то сразу и подались по краям-странам разным. Мол, дела у них, саранча картофель подъедает, опять же свекла колосится, страда на носу... А жизть у мужика, у Ахренопения этого, хоть в петлю лезь без мыла. Судьба... Вот и решил он, чем так, лучше эдак. Только заснула его благоверная, он ее раз, - и в колодец. Все, думает, отмучался. Так ведь нет же, дня не прошло, стук в дверь. Открывает, а там колодезный. С его, значит, женой на руках. Ты, говорит, опосля приди, нежели чего думать будешь. Забирай, говорит, свое добро, и чтобы духу ее здесь не было, а не то воду верст на десять вниз опущу, огурцы-помидоры позавянут. Сказал - и сгинул с глаз, а жена-то и осталась. Только глаза открыла, мужик уже на крыше сидит, орет, плачет, а она за оглоблю по привычке-то. Счастье его, Карачун мимо проходил. Шепнул слово, вот тебе и ларец-шкатулка с приданым.
Поверху стола раздавались удары ухватом и вскрики: "Вот тебе, окаянный!", "Ай", "Вот тебе, душегуб", недоуменное "Ай, а почему душегуб?", "Вот тебе, бесстыдник!", "Какой бесстыдник?.. Ой"
–
– А то и нам достанется. На орехи. Авось пронесет.
И пронесло.
Скрипнула дверь.
Раздался старческий голос.
– Да уймись же ты, баба зловредная, сладу с тобой нет.
Звуки ударом ухвата стихли.
– А тебе, Лихо, с мужиками лад заключать. Как хочешь, а заключать. Уважили тебя, повеселили-напугали, ответ держи.
И снова скрипнула закрываемая дверь.
Владимир с Коньком опасливо выглянули из-под стола.
– Ну чего уж там, вылазьте, - произнесло несколько помятое Лихо с наливающимся фиолетовым под правым глазом.
– А как уважили вы меня, век не забуду и с мужиками замирюсь, так я вам сам за то про Колумба расскажу, неча зазря в Царьград дорогу бить.
Жили тут два народа за границей - литы и латы. Соседями. Всем похожи, всем обходительны, грамоту сильно любили. Вот по причине этой самой грамоты и вышел у них, понимаешь, казус... Белли... Обо всем договорились, в одном разошлись - с какой стороны яйца надобно об стол лупить. С тонкой, али с толстой. И так их это раззадорило, до драки дошло. Нам-то какая разница? Яйцо - оно и в Орде Золотой яйцо. Что Емелей об пень, что пнем об Емелю - все едино. А у них не так все быть должно, а по-грамотному. Как же ж здесь без войны-то? Одни белую розу себе на стяг нацепили, чем мы, мол, хуже королей там всяких-разных галльских? У них лилия нарисована, а у нас роза будет. Чтоб не цеплялись, не сказали - права, дескать, книжные нарушают, символы царские - и те своровали. Опять же роза - цветок с характером. Красная-то собой красная, а нут-ка сядь на нее? Где сядешь, там и слезешь...
Тут и супротивники их не оплошали. А мы что в поле за обсевок, кричат. У них белая роза будет, а у нас красная, ворогам назло. Сказано - сделано. Собрали дружины с обеих сторон - и ну друг дружке леща отвешивать. Тридцать лет и три года бились, пока Колумб тот самый к ним не пожаловал. Он их и разобрал, по чести, по совести. Вы, говорит, правы, что те, что другие. Как так, спрашивают. Не бывало такого в белом свете, чтобы все правы были. Кто-нибудь завсегда правее оказывается. Так я, отвечает, и есть как раз правее. Подайте сюда яйцо, нет, лучше сразу корзину. Принесли, ждут-гадают, что дальше будет. А он им, вы бы, чем глазеть, заставили стоять яйцо. Хоть одно. Те в гогот. Нашел, кричат, чем удивить. Это мы зараз! А как десятую корзину побили, призадумались, дух из них вон. К Колумбу подступили. Давай, говорят, отгадку, щучий сын, вишь, народ обессилел, так и без курей остаться недолго. Что, он им в ответ, незадача? А я вот... Взял он два яйца. Одно с тонкого конца легонечко так по столу тюкнул, второе - с толстого. Да и поставил рядышком, любуйтесь, мол.
Глядели-глядели умники, почесали лбы, друг к дружке на грудь бросились, лобызаться да мириться. А чего ж не лобызаться? Вышло-то, как и сказал им Колумб: и те правы, и другие, а он правее всех оказался. Виват, кричат, вот мы сейчас академию наук организуем, не хуже чем в Греции, а ты у нас главным академиком будешь. По яйцам. Пока. А там труды научные, то, се... Колумб же ни в какую. Обиделся, должно быть. Эти, пока мирились, в суматохе помяли его маленько. Мне бы, говорит, еще ума где поднабраться, потом уж в академики. Выпросил себе в заслугу корабли, да и подался восвояси, за тридевять земель киселя хлебать...
Так вот и одолели Владимир с Коньком Лихо. Сдержал, а может, и сдержало оно слово свое даденное. Замирилось с мужиками. Старец киевский про то сказывал, он-то и оказался Ахренопением. Всем миром Лиху избу поставили, землю отвели. А Кузьма Скоробогатый на радостях скотины дал, бабу греческую. И ведь справным мужиком Лихо оказалось. Гнаться за ним - порты порвать. Да еще нашел он или оно Карачуна, выпросил шкатулочку. Открыл. Слово за слово - да и до свадебки дело дошло. Жена та сварливая нравом переменилась. Детки у них пошли - один краше другого: в мать красотой, умом да сноровкой в отца. Одна, говорят, за царевича заморского замуж вышла, королевной стала. Впрочем, сказка сказывается, а дело делается. Наша же путь-дороженька дальше лежит.