Протопоп Аввакум и начало Раскола
Шрифт:
Он, человек непоколебимого долга, покидал две вещи, дорогие его сердцу, священные для его сознания – свой собор и свою семью. Это бегство, было ли оно действительно необходимо? Здесь мы стоим перед загадкой, которая выяснилась лишь впоследствии, благодаря целому ряду происшествий. Аввакум, проезжая через Кострому, остановился там. Он нашел этот большой город также в состоянии полного возбуждения. Его протопоп Даниил только что был изгнан таким же мятежом, какой произошел в Юрьевце; относительно этого костромского мятежа мы прекрасно осведомлены благодаря расследованию, написанному на 270 листах, сохранившихся в Архиве Министерства юстиции.
Даниил, местный протоиерей, и Герасим, игумен Богоявленского монастыря, были посланы сюда кружком боголюбцев. Они объявили войну скоморохам и песенникам, которые нарушали церковный мир у собора, равно пьяницам, которые соединившись в пять, шесть человек, днем и ночью запружали проезжие дороги и творили тысячи непристойностей; эти два человека делали жизнь духовенства очень тяжелой, распекая тех, кто выпивал или не выполнял своих обязанностей, а иной раз, выйдя из терпения, запирали их в подвальный этаж Успенской церкви. Воевода Юрий Аксаков и его дьяки, которые должны были оказывать Даниилу и Герасиму вооруженную помощь, сами, напротив того, предавались всякого рода бесчинствам и разврату и, вместо того чтобы держать правонарушителей под арестом, выпускали на свободу тех из них, которые обещали им деньги за освобождение. Положение ухудшалось с каждым днем. Во вторник на Фоминой неделе, следовательно, 27 апреля, когда некий священник Павел проходил по Никольскому мосту, какой-то пьяный без портков, подойдя к нему, поднял полы своего кафтана. Другие священники жаловались на своих прихожан, которые их дожидались у порога
695
Дело о следствии относительно мятежа в Костроме было использовано Введенским в его статье о протопопе Данииле (Богословский вестник. 1913. I. С. 844–854).
Мятеж в Костроме нам освещает характер мятежа в Юрьевце: те же самые причины, те же самые зачинщики, и тут, и там священники во главе мятежа и отсутствие кого-нибудь, кто мог бы защитить преобразователей; в результате – те же следствия. Почти полная одновременность этих происшествий наводит на определенные размышления. Аввакум, покидая Юрьевец, конечно, не мог, из-за отсутствия времени, узнать об отъезде Даниила; но мало вероятия, чтобы как раз в этих двух городах, относительно близко находящихся друг от друга, мятеж разразился бы почти в один момент, если он только не был заранее задуман. Инициатива мятежа, очевидно, исходила из Костромы, где причины для него были более многочисленны: все население было сомнительной репутации, свойственной большому порту. Тут было много иностранцев, связанных с другими волжскими портами; играла тут роль и близость сел, принадлежащих Глебу Морозову, жители которых были чрезвычайно ожесточены суровой материальной и моральной опекой своего господина [696] и вместе с тем осмелели в силу могущества своего помещика, на которого они все-таки рассчитывали; может быть, здесь правили и протопоп более грубый, а воевода более открыто враждебно настроенный по отношению к ревнителям. Нет ничего удивительного в том, что заправилы из Костромы натравили недовольных и в Юрьевце. Кто знает, не были ли оба воеводы в заговоре? Оба они ограничились тем, что спасли жизнь пострадавших, посоветовав им покинуть город. Каким образом Даниил со своей стороны, так же, как и Аввакум со своей, не могли не почувствовать тот широкий заговор, то организованное оппозиционное движение, против которого они не могли устоять, против которого единственным прибежищем была только Москва? [697]
696
Мы видим, как боярин Борис Морозов приказывает через своих управляющих своим крестьянам в Нижегородском воеводстве соблюдать воскресенье и посещать церкви, что было большой потерей времени, принимая во внимание увеличивающиеся тяготы, которые крестьяне обязаны были нести. Брат его Глеб недавно вторично женился на благочестивой Феодоре, будущей доблестной ревнительнице старой веры, мог ли он поступать иначе в своих владениях?
697
В это же самое время страшные пожары уничтожили несколько очень отдаленных друг от друга московских кварталов. 29 мая были пожары на Покровке и на Поганом пруду; 31 мая – в Замоскворечье; 1 и 2 июня – в других местах, правда, их успели вовремя потушить. 3, 4 и 5 июня огонь бушует, начиная с Кремля до Арбатских ворот и вдоль по Неглинке. В общем, третья часть столицы погибла от пожара. Ужасная жара и гроза, о которой говорит Родес, не являются, может быть, достаточным объяснением, когда начинают поглубже вдумываться в причины пожаров, сопровождавших июньские мятежи 1648 года. Поэтому-то сейчас же и разыскивают виновных: производятся многочисленные аресты, народ волнуется (Курц. Состояние России (донесения от 31 мая и 6 июля 1652 г.); Сборник Новгородского общества любителей древностей. VII. С. 80–86).
Глава VI
Остановка в Москве и разрыв (июнь 1652 – сентябрь 1653)
I
Избрание Никона в патриархи и его первые шаги
Из Костромы Аввакум прибыл в Москву в первых числах июня [698] . Он бросился к своему другу Неронову, который его приютил; к Стефану Вонифатьеву; но там его приняли плохо. Он сам рассказал эту сцену. Вечером беглец приходит к духовнику, который с грустью ему выговаривает: «Зачем ты покинул свою церковь?» Может быть, и Даниил также уже был у Стефана после подобного бесславного деяния: это не только значило, что оба священника покинули свои посты – что было поступком, предусмотренным и осужденным канонами, кроме того, это уже указывало на провал определенной политики. Кроткий реформатор имел основание быть огорченным. В эту минуту входит царь, который, как обычно, каждую ночь приходил просить благословения у своего духовного руководителя. Он также обращается с укором к беглецу: «Почему ты покинул свой город?»
698
Однако не ранее 7 июня, так как с 5 по 7 июня царя не было в Москве и, Аввакум, по-видимому, не присутствовал при ужасных пожарах, которые прекратились только 5 июня.
Под впечатлением этих двойных нападок бедный Аввакум, который, помимо этого, думает о своей семье, находящейся в смертельной опасности, чувствует себя подавленным [699] . Он нам не рассказывает, как он защищался, но, вероятно, его объяснения были приняты, так как мы знаем, что в эту эпоху, когда наказания были суровые, он отделался только выражением раскаяния. Его оставили в Москве в его звании протоиерея, причем его авторитет как члена кружка нисколько не уменьшился. Даниил также не пострадал.
699
Житие. Л. 203.
Правда, для разделения кружка это был отнюдь не подходящий момент: час был решительный, патриарх Иосиф только что умер, 15 апреля [700] . Мало сочувствуя реформе, он, однако, ей не препятствовал, будучи уверен, в особенности в последние 3–4 года, в своем бессилии. Необходимо было, чтобы новый патриарх был не только пассивен, но стал бы во главе движения. Все ревнители видели только одного возможного кандидата: протоиерея Стефана! Он был их духовным отцом, он обладал всеми добродетелями, он способствовал бы славе начатого дела. Между прочим, в Москве говорили об этом избрании и иностранцы, и народ; может быть, все они боялись этого избрания, так как знали роль, которую играл всемогущий духовник во время крутых мер последних лет и Великого поста этого года [701] . Но Стефан принадлежал к белому духовенству: было совершенно необходимо
700
Царь Алексей рассказывает все обстоятельства этой смерти в очень характерном письме-дневнике, адресованном Никону (Собрание писем царя Алексея Михайловича. С. 151–185).
701
Курц. Состояние России. С. 106–107 (донесение от 28 апреля 1652).
Между тем все братство стало молиться, прося Бога даровать Руси наилучшего патриарха. По окончании молитвы, продолжавшейся девять дней, боголюбцы составили челобитную царю и царице в пользу Стефана. Корнилий, казанский митрополит, и Аввакум были среди подписавшихся. Но духовник объявил о своем отказе. Он даже получил от своих друзей новое прошение, противоположное по своему содержанию первому, заявляющее о желании передать Никону патриаршую кафедру. Впоследствии Аввакум будет себя винить за то, что он подписался под этим прошением. После того, как была достигнута договоренность, царь направил Никону, который возвращался в Москву, письмо, полное чувств умиления и доверия. Он приписал ему добродетели, которые, конечно, менее всего ему подходили: он называл его «милосердным, кротким, добрым, бесхитростным», именовав его своим «собинным другом души и тела», и описывал ему смиренно свое отчаяние с момента смерти Иосифа: «Возвращайся, Господи ради, поскорее, к нам обирать на патриаршество именем Феогно ста, а без тебя отнюдь ни за что не примемся» [702] . Из этого видно, насколько этот тщеславный митрополит завладел юношеским сердцем царя.
702
Собрание писем царя Алексея Михайловича. С. 151–154. Это письмо датировано маем, без указания дня, что позволяет сделать догадку о времени написания, ибо Аввакум упоминает о царском письме Никону после 9 дней молений боголюбцев, а оно должно было окончиться после 7 июня. Невозможно предположить, что это было второе письмо царя, так как, во-первых, не имеется никаких к тому данных, а затем упомянутое письмо должно было поразить Аввакума и его друзей своим тоном. Но написанное в конце мая (дневник событий, к которому оно присоединено, говорит о празднике Вознесения, то есть 25 мая), оно должно было быть отправлено после 7 июня. Вся эта история избрания преемника Иосифа не вполне ясна. Согласно Житию Илариона Суздальского, священник Анания, сделавшись монахом под именем Антоний, был, по-видимому, кандидатом на патриаршество и даже жребий пал на него, но он отказался в пользу Никона. Он умер, по-видимому, в Кирикове тотчас после своего возвращения из Москвы. В цитированном выше письме Феогност был принят за существующее лицо, из которого Бартенев делает святого; но совершенно ясно, что эта личность, никому не известная ни ранее, ни потом, не существовала. Имя это являлось только намеком (так как Феогност значит «известный Богу»); в этом символе Никон должен был распознать себя. Житие Аввакума (Житие. Л. 203; см. также: РИБ. Т. 39. Стб. 245), описывает факты самым достоверным образом. Макарий (Макарий. История русской церкви. XII. С. 2–4) в основном следует нити его повествования.
6 июня Никон, опередив свою свиту, въехал в Москву. 8 июля, в день праздника Казанской иконы Божией Матери, протопоп Неронов приветствовал его и преподнес ему святую воду и освященный хлеб, как это полагалось по обычаю; взамен чего он получил серебряный рубль [703] . 9 июля состоялось торжественное празднование обретения мощей митрополита Филиппа.
Это было второе церковное торжество этого рода, которое в этом году совершалось перед московским народом [704] , так как 5 апреля встречали у Тверской заставы мощи св. патриарха Иова: перед Страстным монастырем мощи были перенесены из прежней раки в новую, обтянутую красным бархатом, с золотыми гвоздями; затем прежнюю раку, закрытую черным бархатом, вместе с новой понесли к Успенскому собору. Это было поздним вечером. Все духовенство, царь и царица, бояре и окольничьи и весь народ, от простых людей и до знатных, следовали пешком с зажженными свечами; на всем протяжении яблоку негде было упасть, так было тесно; у дверей и окон мерцали бесчисленные свечи. «В продолжение 70 лет, – говорили старые люди, – не видели такого торжества». И умиленный патриарх говорил царю: «Смотри, государь, как прекрасно стоять за правду; даже после смерти достойный прославляется», – и, говоря это, он много плакал [705] .
703
Расходная книга митрополита Новгородского Никона. С. 56.
704
По-видимому, перенесение мощей святителя Гермогена не дало повода для больших торжеств.
705
Собрание писем царя Алексея. Михайловича. С. 156–158. Я заимствую некоторые подробности у Родеса: Курц. Состояние России. С. 105–106 (донесение от 28 апреля 1652 г.).
Встреча мощей митрополита Филиппа была не менее великолепна; на этот раз патриарха не было, но был Никон. В течение двух последующих недель чудеса в Успенском соборе не прекращались: собор был переполнен; при каждом исцелении начинался перезвон кремлевских колоколов. Народ находился в радостном настроении, и господа также радовались (если верить скептическому Родесу), видя его, как он благодаря этому отвлекался от своих беспокоящих его странных и диких мыслей [706] .
706
Донесения И. де Родеса // Сборник Новгородского общества любителей древности. VII. С. 92–93 (донесение от 18 июля 1652 г.).
Для лиц, посвященных во все дело, эти две недели протекли в приготовлениях для выборов. Никон страшно домогался патриаршества. Царь его наметил, Стефан был согласен, и друзья его покорились, только бы Никон был таким же патриархом, как другие. Но как раз Никон был иной породы, чем Иосиф: он решил командовать Церковью, и если не разделять власть с царем подобно Филарету, то, по крайней мере, выполнять через свое посредничество косвенное право управлять государством, определенное западными богословами. Чтобы достичь своей цели, он прибегнул к традиционному приему политиканов: он выставил себя недостойным подобной чести. Царь за это еще больше стал почитать его и умолял его еще сильнее. Эта комедия была не лишена опасности: Стефан или кто-нибудь другой мог открыть глаза наивному государю. Никон удваивал внимание своим друзьям, утверждал, что он простой исполнитель их общих планов; короче говоря, он – самый смиренный из собратьев. Он усыплял своей предупредительностью самую большую подозрительность. Одновременно царя обрабатывала Анна Ртищева, старшая сестра Федора. Это была вдова двух мужей, причем второй был убит своими крепостными в 1642 г. Это была особа зрелого возраста, помешавшаяся на религиозных вопросах, с железной волей и необычайно активная. Вторая приближенная дама царицы, кроткой и робкой Марии, она распространяла непосредственно свое влияние на самого царя, а также действовала через своего брата, ибо она, как мать, заставляла его себя слушаться [707] . Это она «Никонова манна», «сваха», согласовавшая этот отвратительный «брак» царя с митрополитом [708] , «поделив прибыли и убытки пополам с дьяволом». Аввакум наблюдал за ее проделками и терзался. Неронов – также, но что могли они сделать против искусных интриг этой «матери Церкви»?
707
Пашкин. Родословные разведки. С. 307, 325, 409; Козловский. Ф. М. Ртищев. С. 16.
708
Первое выражение принадлежит дьякону Федору (Материалы. VI. С. 228); второе – Аввакуму (РИБ. Т. 39. Стб. 459).