Проза и публицистика

Федоров-Омулевский Иннокентий Васильевич

– Ну что?.. Благополучно ли сходили? – не дал ей Матов даже переступить порога.

– Кабы знала я, так ни за что бы не пошла; лучше и не посылай в другой раз,– сердито ответила девушка, запыхавшись от скорой ходьбы.– Евгения Александровна таку мне гонку за тебя дала, што я просто со стыда у ней сгорела... На вот, читай... писулька тебе,– прибавила она, неловко доставая из-за ворота рубашки запечатанную черным сургучом записку.– Все тут тебе прописано.

И Авдотья Никитична, наскоро передав доктору принесенный ею ответ, тотчас же ушла, с явным неудовольствием хлопнув за собой дверью.

Лев Николаевич мельком взглянул на адрес записки, кратко гласивший: "Г. Матову",– и с лихорадочным нетерпением распечатал ее,

как будто дело шло о его жизни. Действительно, содержание этой "писульки" было не совсем обыкновенно. Хотя доктор и мог ожидать от ее автора какой-нибудь новой эксцентричной выходки, но то, что прочел теперь Лев Николаевич, поразило его самым неожиданным образом. Вот что ему писали:

"Милостивый государь, честный ответ на честный вопрос обязателен и по-моему. В силу только этого я отвечаю вам. Впрочем, ответ мой будет немногословен. Вот он: попросите вашего уполномоченного обратиться завтра за необходимыми условиями к лекарю здешней женской больницы Августу Карловичу Зауэру, которого я, со своей стороны, избираю свидетелем. Он занят все утро до четырех часов, а с этого времени будет ожидать до позднего вечера помянутого визита.

Готовая к услугам вашим Е. Белозерова.

Примите, милостивый государь, к сведению, что я стреляю мастерски".

Матов решительно не хотел верить своим глазам, пробегая этот категорический ответ, так смело набросанный мелким, но твердым, почти мужским почерком.

– И подобный ответ пишет мне женщина? Да ведь это наконец настоящее безумие!

Доктор порывисто вскочил со стула и опять зашагал по всем комнатам.

– А между тем из уважения к ней я не вправе уже отступить теперь, тем более, что сам первый затеял всю эту нелепость... Но разве я желал этого именно? Я хотел только, чтобы она заочно извинилась передо мной за свое неуместное выражение или, по крайней мере, разъяснила мне мотив его... Нет! Во всяком случае, это чушь... во всяком случае, нужно употребить все силы, чтоб предупредить несчастие... Впрочем, какое же несчастие? Разве поднимется когда-нибудь моя рука стрелять в женщину, хотя бы ее пуля и пронизала меня насквозь?.. Что за чепуха такая! Просто нужно ехать, ехать и ехать отсюда, и чем скорее, тем лучше. Наконец, у меня даже нет секунданта: где я найду его здесь? Ни души знакомой... Ну, это-то, положим, Лев Николаевич, еще недостаточная причина для отказа! – раздражительно накинулся на себя доктор, продолжая рассуждать вслух и еще порывистее шагая от угла в угол.

"Пусть же будет все так, как она хочет, но ни единой кровинки не прольется... За это я ручаюсь!" – мысленно решил, наконец, Матов, подходя к постели.

Он бросился в нее нераздетый и почти тотчас же заснул каким-то гнетущим, далеко но освежающим сном...

Глава VI ПЕТР ЛАВРЕНТЬЕВИЧ ТЕРЕНТЬЕВ

Пасмурное утро стояло над Завидовом, когда проснулся доктор. Солнце уже но посылало ему сегодня в окна приветливых лучей; оно как будто хотело подделаться под настроение его души, на дне которой тоже затаилось теперь какое-то непреодолимое уныние. Облокотясь левой рукой на изголовье постели, Лев Николаевич долго просидел на ней в таком положении, весь погруженный в глубокую, невеселую думу. Он не заметил, как Авдотья Никитична раза два осторожно заглянула к нему в дверь, желая, вероятно, удостовериться, проснулся ли жилец; даже звяканье чайного прибора и шипенье поставленного на стол самовара не могли сразу вывести его из этого раздумья. Матов только тогда очнулся, когда хозяйская дочь окликнула его с ласковой насмешкой:

– Пей-ка ужо чай-то. Чего нос повесил?

– Пожалуйста, попросите ко мне вашего отца,– отрывисто выразил ей свое желание доктор.

– Тятеньку позвать? – бойко переспросила она и вышла, не дожидаясь ответа.

– На что я тебе опять понадобился? Доброго утра! –

сказал Балашев, входя минут через десять в комнату жильца и как-то подозрительно оглядывая его нахмуренную фигуру.

– Есть у вас своя лошадка, хозяин?

– Найдется и парочка, а што?

– Не дадите ли вы мне работника или, еще лучше, не съездите ли сами со мной на завод? Это ведь недалеко, кажется,– спросил Матов.

– Близехонько. Эвто можно. А вам на што туды понадобилось?

– Да так, от скуки хочу осмотреть завод,– сдержанно схитрил Лев Николаевич.

– Можно, можно,– подтвердил Никита Петрович.– Работник-то у меня, признаться сказать, за дровами уехал, а я тебя сам ужо свожу; да мне-то там и познакомее будет. Вот напейся чайку-то, дак и махнем, а то еще, пожалуй, бог дождичка даст: шибко заморочало чего-то.

– Будьте покойны, хозяин, за это я расплачусь особо,– пообещал Матов.

– Ла-адно. Што об этом толковать! Не семь верст киселя есть. Сичас вот запрягать пойду. До повидания ужо! – откланялся Балашев.

Спустя час времени Лев Николаевич подъезжал уже к Завидовскому железному заводу, восседая рядом с хозяином на доске, привязанной поперек обыкновенной деревенской телеги, и испытывая не совсем приятную тряску. Завод был не особенно велик, но что бросалось там в глаза, явно подтверждало, что он содержится в образцовом порядке: жилые заводские строения были расположены по берегу той же самой речки, что протекала и в Завидове, только здесь она уже принимала гораздо более широкие размеры, так как завод находился версты на полторы ниже села, а не в полуверсте от него, как ошибочно сообщил доктору князь. По левую руку от этих строений толклись различные мастерские, замыкаясь в конце поперечным рядом кирпичных построек, предназначенных для склада всевозможных материалов. Таким образом, завод представлял из себя правильный четырехугольник, образуя изнутри как бы площадь, посреди на которой возвышалось продолговатое массивное здание, вместившее главное производство. Матова удивило множество ребятишек, сновавших здесь и там, на что Балашев пояснил доктору, что все почти рабочие, в особенности женатые, живут при заводе и что только немногие из них приходят сюда на работу из села.

– Отчего же так мало видно женщин? – полюбопытствовал Лев Николаевич.

– А робять, известно: кто в поле, кто по домашнему обиходу. Ребятишек теперича до пятнадцатого году Петр Лаврентьевич к работе не допущают, штоб, значит, не надсадились; только в школу ходят, да, вишь, учитель-то у них вот уж вторую неделю как хворает, дак оне и балуют,– растолковал Никита Петрович.

В это время телега медленно проезжала мимо длинного деревянного здания новейшей постройки, обратившего на себя внимание доктора устроенными почти в каждом окне вентиляторами.

– Эвто уж как есть по твоей части: больница, значит,– снова пояснил на его вопрос хозяин.– А вон там, подальше-то, вишь, где дом-то в пять окон с зелеными ставешками? – там, стало быть, сам управляющий живет.

– Вот вы у этого дома и остановитесь,– попросил Матов.

– А вам на што?

– К управляющему хочу зайти.

– Да ты его тепериче тут не захватишь: он на заводе; туды сходи. А я ужо кума повидаю. Вон ты меня где ищи, видите? – сказал Балашев, останавливая телегу, чтоб дать слезть доктору, и указывая ему рукой на какую-то приземистую кузницу.

Лев Николаевич только что отошел несколько шагов по направлению к главному зданию завода, как вдруг его остановил раздавшийся сзади громкий голос хозяина:

– Вон он домой, Петр-то Лаврентьевич, пошел; догоняй его скорее! – кричал доктору Балашев, кивая головой на кучку рабочих, следовавших за молодым человеком в сереньком пальто и соломенной шляпе с широкими полями.

Матов поспешил в ту сторону.

– Не меня ли вам угодно? – уже с крыльца обернулся к нему молодой человек, когда один из рабочих что-то шепнул на ухо последнему.