Проза и публицистика

Федоров-Омулевский Иннокентий Васильевич

– Да ведь оно, поди, каких денег-то стоит? Уж эвто выходит не по нашему, мужичьему, карману...– замялся Никита Петрович и с некоторой тоскливостью посмотрел. почесываясь, на соблазнительную двустволку.

– Я вам дарю ее на память,– ласково пояснил Матов.

Он снял с себя ружье и подал его хозяину, совершенно по-детски растерявшемуся теперь от неожиданности такого щедрого подарка.

– Только позвольте мне иногда пользоваться им у вас, пока я живу здесь,– прибавил доктор.

– Ну?.. и взаболь?! – радостно вскрикнул старик, как бы не вполне доверяя еще словам жильца.

Он, однако ж, уже любовно взвешивал тем временем ружье на ладонях своих растопыренных рук и с минуту молча, с нескрываемым восторгом посматривал то

на возчиков, то па доктора.

– Ну-у!.. удружи-и-ил! Вот так уж удружи-и-ил! Не знаю, как звать-то тя по имени-отчеству? – проговорил наконец Балашев, отвешивая постояльцу низкий поклон.

Матов назвал себя.

– Вот так удружи-и-ил, Лев Миколаич! – повторил хозяин, снова кланяясь.– Ну, благодарим покорно! Никогда я вам эвтого не забуду... заслужу! Уж так заслужу тебе, што... и-и! мое почтение.

Старик осторожно переложил ружье в левую руку, а правую как-то размашисто протянул доктору.

– Вечерком зайдите ко мне, так я вам и все принадлежности к нему вручу,– равнодушно сказал Матов, очевидно, не придававший никакого значения своему нечаянному поступку.

Он, впрочем, очень охотно пожал здоровенную, мозолистую руку хозяина и молча пошел к крыльцу.

– С Микиты Петровича теперь, по-настоящему-то, надоть бы лычки,– лукаво заметил один из возчиков.

– Эвта значит: навостри в кабак копытки! Так, что ли? – добродушно рассмеялся Балашев.– Можно. Ужо вот работница управится, дак сбегает. Можно, можно,– любезно подтвердил он еще раз и чуть не с благоговением понес ружье вслед за поднимавшимся на крыльцо Матовым.

Быть может, в другое время Лев Николаевич и сам от души порадовался бы тому удовольствию, какое доставил он старику своим подарком, но теперь совсем не то занимало разгоряченную голову доктора. "Хорошо поступила, не приняв бесчестия видеть меня у себя в доме!.." – сотню раз настойчиво повторял он в уме, меряя большими шагами свою квартиру. Эта назойливая мысль не давала ему покоя; она раздражала еще больше его и без того сильно возбужденные нервы. Лев Николаевич был слишком самолюбив для того, чтоб, сославшись на (не разб.), обойти ее одним высокомерным равнодушием, слишком честен, чтоб не признать за ней известной, хотя, быть может, и самой крошечной доли справедливости. Матов почти не прикоснулся к вкусному домашнему обеду, который мог бы сделать честь такой неопытной поварихе, как Авдотья Никитична. Сколько ни упрашивала она доктора: "Побалуйся ты хоть ососочком-то",– на все ее просьбы несговорчивый жилец угрюмо твердил одно: "Право, я сыт, совсем сыт".

Заглянул было к нему и Балашов, но после двух-трех отрывистых фраз постояльца деликатно поспешил стушеваться. Солнце начинало уже играть красноватыми лучами на окнах, а Лев Николаевич все еще продолжал шагать из угла в угол, упорно обдумывая что-то. Наконец, медленно поправляя очки, он остановился перед кучкой сложенных у стены чемоданов, нетерпеливо порылся в верхнем из них, потом досадливо сбросил его на пол и порывисто достал из второго маленькую дорожную шкатулку с письменными принадлежностями. Матов до того был занят поглотившей его теперь мыслью, что, садясь писать к столу, он машинально, сам не зная зачем, зажег свечу, как будто не подозревал, что в комнате совсем светло еще. Листик почтовой бумаги заметно дрожал под всегда самоуверенной рукой доктора, пока она лихорадочно набрасывала следующие строки:

"Милостивая государыня, Евгения Александровна, при нашей неприятной встрече сегодня утром вы изволили заявить мне, что сочли бы за бесчестие видеть меня у себя в доме. Позвольте мне надеяться, по крайней мере, что вы не сочтете новым позором для себя, если я в качестве человека, не имеющего никаких причин не уважать вас, решаюсь немедленно потребовать от вас отчета в вашей дерзкой фразе, которую, в силу указанного сейчас мотива, ни в каком случае не могу оставить без разъяснения. Может быть, мне суждено получить отказ и в этом, совершенно справедливом требовании.. Тогда я вынужден

буду обратиться к вам уже с прямым вопросом: соответствует ли ваша смелость на словах храбрости на деле? Вы назвали глупостью мои слова, когда я выразил сожаление, что на вашем месте не было в ту минуту мужчины. Позволяю себе спросить теперь: какого же удовлетворения могу я получить от женщины за незаслуженно наложенное ею пятно на мою честь? Потрудитесь принять в соображение при этом, что я всегда считал ваш пол равноправным с моим и привык видеть в каждой женской личности тот высокий образ, какой носила и моя покойная мать. Честный ответ на честный вопрос обязателен, по-моему, для всякого сколько-нибудь уважающего себя человека, и если вам угодно будет обойти молчанием настоящее письмо, то я не поставлю в особенную честь себе, что потрудился написать его.

А пока примите, милостивая государыня, искреннее уверение в моем совершенном почтении.

Лев Матов".

Кончив писать, доктор впал в минутное забытие и, даже ни разу не пробежав вновь глазами своего оригинального наброска, стал торопливо заклеивать его в конверт петербургской работы с изящно вытиснутыми буквами на месте печати. "Кажется, уж я и сам начинаю сходить с ума на здешней заразительной почве",– подумал он только, быстро подписывая адрес.

– Любезный хозяин! – позвал наконец Лев Николаевич Балашева, слегка приотворив дверь в его половину.– На одну минутку.

Никита Петрович не замедлил явиться.

– У меня будет к вам большая просьба, хозяин,– обратился к нему Матов, смущенно повертывая в руках только что изготовленное письмо.– Не возьметесь ли вы передать вот эту записку сегодня же г-же Белозеровой?

На лице старика, в свою очередь, выразилось крайнее смущение.

– То есть эвто помещице нашей, што ли? – медленно переспросил он, почесав кончик правого уха,

– Да.

– Не могу никак я тепериче эвтого самого, не могу, хоть бы и рад угодить тебе всем сердцем,– проговорил Балашев, выступая на полшага вперед.– Эку ты мне задачу мудрену задал! – вздохнул он после минутного молчания.– Как ни верти ее – все, значит, дело дрянь выходит: перво-наперво, меня туды дальше двора и не пустят; второ, коли н проберусь как-нибудь на кухню, дак опять же; в горницу не допустят, а записочку вашу никто не посмеет к ней понести, эвто уж как пить дай. Неладное вы дело задумали... Да тебе что от нее надо-то, ты мне скажи?

– Просто пишу ей, что хочу познакомиться,– солгал Матов.

– Эка ты задача, право! – повторил Балашев, опять почесав кончик уха.

– Уж как-нибудь сослужите вы мне эту службу, хозяин,– вкрадчиво попросил доктор.– Вот мы и поквитаемся за ружье.

– Так, так...– задумался Никита Петрович.

– Так что же, хозяин? Решайтесь! – уговаривал его Лев Николаевич.

– На эдаки дела тоже решиться, дак надо сперва с подушкой ночь потолковать... Ну! Да уж нечего делать, человек-то ты будто душевный, надо как-нибудь оборудовать дело; для другого кого не достичь бы того и за тысячу рублев, а для тебя завсегда удружу. Мы вот ужо как эвто справим: Авдотью я туда пошлю – верное так дело-то у нас будет: Евгения Александровна ее любит. Э-эх! – с чувством заключил Балашев.– За что ружье... да я не знаю... да я бы, кажется, девки тебе моей не пожалел, не токмо што... Вот што!

– Постараюсь пригодиться и я вам в другой раз,– ласково заметил Матов, вставая и трепля старика по плечу.– Спасибо, хозяин!

После непродолжительных совещаний Авдотья Никитична накрылась красным платком и отправилась в путь. Доктор торжествовал теперь, уверенный, что его письмо дойдет, по крайней мере, по назначению. Тем не менее он сидел как на иголках, дожидаясь возвращения хозяйской дочери. Прошел, однако, час, а ее все но было; убежало еще полчаса – все нет. Наконец, когда на двор залегла уже темная ночь, Лев Николаевич невольно вздрогнул, услышав скрип отворяемой наружной двери и шорох торопливых шагов в сенях. Это действительно возвратилась Авдотья Никитична.