Прозрение. Том 2
Шрифт:
Мерис пожал плечами, мол, а ты как хотел?
Я невольно посмотрел на браслет: не шляется ли рядом кто-нибудь лишний?
Ну и дела…
— Контроль и власть развращают, чего тут странного? — Мерис коснулся виска.
Похоже, рядом были его разведчики, и он тоже исследовал сейчас вопрос конфиденциальности нашего разговора.
Я уставился на генерала Мериса так, словно увидел его впервые.
Да, я давно подозревал, что он балуется мозговыми имплантами, иначе бы ему не выжить рядом с такими, как я или Дьюп. Тут или мутировавшие мозги, или улучшенные. Но…
Подозревать — это не так интересно. А вот знать наверняка…
Вот так же начиналась
А я-то Хэд знает где ищу этих хаттов, а они — курят тут, понимаешь, природу засоряют.
— Что же у нас за мир?.. — прорычал я шёпотом.
Хотелось заматериться на весь сад, но община спала, и вряд ли вообще стоило тут орать.
Наверное, всё было ещё хуже. Так плохо, как мне и не понять. Ведь эйниты сделали то, чего они никогда не делали. Вмешались в причинность.
Тоо погиб. И Айяна даже не посмотрела на меня косо, хоть от этого и было больно вдвойне.
— Мир как мир, — скривил губы Колин. — Не хуже любого другого, а где-то и лучше.
— Где — лучше?! — сорвалось с губ. — Сколько лет я на Юге, и всё время мы боремся сами с собой, со своей Империей, со своим законом! — Я сбавил тон, понимая, что сейчас закричу. — Или я один такой тупой и ни во что не врубаюсь?
— С чего бы — тупой? — Лендслер подобрал палочку и дорисовал моей «рожице» ручки и ножки. — Тот, кто говорит, что понял всё — не стоит затраченного на него времени. Когда-то я думал, что знаю, как устроен мир, но это естественно от семнадцати лет и примерно до тридцати. После такое проходит. И чем больше узнаёшь мир — тем бескрайнее бездна вокруг тебя и внутри. Но тебе я, наверное, могу ответить на некоторые вопросы. Только — зачем это тебе?
Глаза его по-звериному сверкнули в темноте.
— Не знаю. Знал бы — сказал. Но я вижу, что иду каким-то другим путём. Меня тянет не к играм в войну и власть. Я хочу, чтобы вы были моей семьёй. Чтобы мы могли жить нормально, как люди.
Колин улыбнулся и пририсовал к моему ещё одного человечка.
Протянул:
— Лю-юди… Тебе повезло в юности — у тебя была только одна ссора с отцом, — сказал он тихо. — А может быть, кто-то другой ещё раньше научил тебя прощать. Меня же воспитали хайборы. Они преданнее людей, и я не способен прощать людские слабости.
— Хайборы не заводят семью?
— Напротив, они живут большими семьями, не изгоняя даже агрессивных молодых самцов. Подростки уходят сами, в поисках своего мира и своей самки. Взрослые самцы очень привязаны к детёнышам, и самка у них чаще всего только одна…
Колин помолчал.
Я боялся дышать. Он так долго не говорил со мной, что я забыл, как каждое его слово холодом отдаётся за грудиной.
Всё, о чём он со мной говорил, тревожило, но и завораживало меня. Это было больно — идти за его словами. Всегда.
— Мне не сравнялось даже пятнадцати, когда я нашёл самца-подростка, попавшего в капкан, — продолжал Колин. — На Тайэ иногда садятся браконьеры. У хайборов тонкий нюх, и семьи крепко связаны ментальными узами. Но этот молодой ушёл далеко от своей семьи, а капкан был таким старым, что зима съела запах. Я нашёл его случайно, выискивая по весне новый путь через перевал. Он страшно отощал, лапа начала гнить, хоть кость и осталась целой. До дома было не дотащить, и я остался с ним в горах. Моя связь с самцом-подростком вышла немного иной, чем у тех, кто жил вместе со мной в Цитадели. Обычно запечатление происходит с половозрелым самцом в момент, когда он максимально расположен к контактам, ищет новые
Колин помолчал, вспоминая.
— В Цитадель я вернулся спустя два года. Обычно мужчины бродят со своей стаей, какая бы она ни была, одну долгую тайянскую весну. Я пережил с хайборами две длинных зимы. Меня не ждали уже. Среди нас есть те, кто остаются в горах навсегда. Но я вернулся. Диким и полагающим, что мир мой познан, и я знаю, как жить дальше. Мой друг научился всему, чему может научиться взрослый кот, обрёл то, что было ему положено. А я вернулся, чтобы познать всё доступное мне людское. Я ждал верности и преданности, сражений и любви. Настоящей любви, готовой поглотить тебя всего. Отец пытался разбудить во мне человека, но я любил вместе с хайборами. И я был готов любить только так, как полагал должным. Познавать жизнь, бросая, как и они, всё, что становится мёртвым. Я… Поругался с отцом, улетел в университетский город Содружества, поступил сразу на все факультеты, на какие смог. Влюбился в самовлюблённую дуру, но влюбился не как человек, как зверь… Я был готов сдвинуть горы…
Колин закрыл глаза.
Мерис издевался над зажигалкой, превращая её то в нож, то в голопроектор.
История про хайборов не обрадовала его. Колин не был любителем поговорить, и Мерис ничего хорошего не находил в приступах его откровенности.
Лендслер почуял напряжение замполича. Он открыл глаза и улыбнулся ему:
— Нет, Виллим, ничего особенного я не задумал. Наверное, выпил лишнего. Ты же знаешь, звери не должны пить, но сегодня я не мог отказаться.
Я пожал плечами: Энрек вон напивается — и нормально. Или опасность вот в этой неожиданной откровенности?
Дьюп потёр пальцами виски и прочёл на память. Он очень давно не читал мне стихов.
Научись уже умирать, мальчик,
Закрывать глаза на свою усталость.
На то, как грубо ты сделан
Топором без стамески.
Знай, знай своё место.
И заранее запиши адрес:
Рeки вскрывают продольно,
Против течения крови;
Слов не вымарать сказанных,
Входя в глаза за слезами;
И на мир смотреть привыкай не глазами,
Только сердцем, его стечением боли.
И не спрашивай, все ответы известны.
Ты мешал себе плыть, разводя руками.
Отойди — тону. Слишком мало места.
Только пеною против теченья вскипает память.
К утру разговор в саду стёрся из памяти совершенно.
Я помнил его, пока погружался в тёмную воду сна, помнил во сне, но вынырнул на рассвете, и новый день выплеснул прошлое.
Открыл глаза: деревянные стены, широкая кровать. Пуговица и маленький Энджелин спали у стенки так крепко обнявшись, словно боялись, что я кого-нибудь заберу с собой.