Прозрение. Том 2
Шрифт:
Теперь понятно почему. Тут таких рож…
Локьё тоже слегка напоминал Лефевра. Просто не так явно, чтобы меня осенило. И даже в чертах у Энрека было что-то похожее…
Я потряс головой и шагнул в гостевую.
— Прошу извинить, рефлексы!
Линнервальд не стал играть в оскорблённого. Он смеялся.
Улыбался и Мерис. Только Колин, насупив брови, думал о чём-то своём. Но это было обычным делом, мне к его мрачности не привыкать.
Я прошёл и сел рядом с Виллимом, подальше от Линнервальда. Места
Мда… Ну, теперь хоть понятно, почему от меня даже в штрафбате шарахались. А Душка-то как зеленел. Вот он-то мог меня ещё на ферме высмотреть. И доложить мог в Гендеп, скотина такая.
Дьюп, увидев меня на «Аисте», наверно, вот так же схватился за оружие.
У нас с Линнервальдом были похожи не только черты, но и скупая пластика движений, прищур зелёных глаз, манера улыбаться.
Как же меня ещё на Севере не пришили? Гендеп-то как разленился… Совсем мух не ловит.
Из кухни запахло горячими булочками с ореховым маслом. В желудке нетерпеливо булькнуло, видно там утопилась от голода последняя мышь. Я ж нормально когда ел? А правда — когда?
Ладно. Если мне дадут булочек с яичницей, то Хэд с ними, с хаттами.
Аттерахатт, надо же. Доктор медицины. Никогда бы не подумал. Значит, хатт — это медик? То-то я медиков не люблю…
— Хорошая нервная система, — сказал регенту Мерис. — До сих пор хоть гвозди забивай.
— Наверное, придётся, — пошутил Линнервальд. — Когда пытать будем. Дядю.
В этот момент Айяна внесла булочки, и смысл этой фразы я ухватил не враз.
— В смысле? — спросил, уложив на свою тарелку самые поджаристые и крутобокие булки, начинённые глазуньей.
— Темнит он, думаю, про твою родословную, — прищурился Линнервальд. Губы его подрагивали от сдерживаемого смеха. — Хоть и складно врёт про Гендеп, но слишком малы шансы, что всё так и было. Не мог дядя не знать хотя бы примерно, где вылупится такая кроказябра, как ты.
Он посмотрел, как я мажу булочку маслом и обернулся к Дьюпу:
— А отпуск у вас в армии существует?
Командующий нахмурился. Он не любил, когда его выбивают из мыслей.
— Да он и так бездельничает, — выручил Дьюпа Мерис.
— А почему у него такой больной и измученный вид? — поинтересовался регент.
Я чуть булочкой не подавился:
— Кормить надо потому что!
Колин посмотрел на меня и покачал головой. И что-то быстро сказал регенту по-экзотиански.
Да сколько уже можно играть моей головой втёмную!
История тридцать седьмая. «Сон разума»
Кьясна. Эйнитская храмовая община
Мне снилось, что я умираю. Это оказалось совсем не больно, только жалко было потерять тонкий луч рассеянного света, падающий
Я лежал на камне. Это был холодный сырой камень из пещеры ворлоков, острый, перемешанный с ледяной крошкой.
Очень хотелось пить: пересохшие губы спеклись в одну общую корку.
Колин сидел рядом. Он перезаряжал оружие, похожее на огнестрел. Древний такой массивный ствол.
Он спросил:
— Пора?
Свет ответил за меня, смещаясь с моего лица. Без него я уже ничего не видел.
— Если готов, то запомни: не надо придумывать своих «лучших» законов, чтобы тебя не взяли потом этими же законами. Понял?
Я дёрнул головой, остального тела уже не было.
— Просто запомни. Подрастёшь — поймёшь.
— Дьюп… — губы лопнули, разодрали болезненную преграду. — Колин… Я не подрасту уже.
— Подрастёшь, — сказал он уверенно. — Только помни про законы. Не придумывай. И не вздумай жить по придуманным кем-то. Закон есть вне нас. Закрой глаза. Небытие — только сон. Сон пройдёт, и ты проснёшься.
Я и в самом деле проснулся.
Осторожно вытащил руку из-под сладко сопящей Пуговицы, вышел во двор.
Солнце висело высоко-высоко над храмовым садом. Ну вот какой идиот спит после полудня, а?
Я нашёл бочку с дождевой водой на задах дома Айяны и пил, пил, опустив в воду лицо: сон высушил меня до самого дна.
Бочка была здоровенная и доставала мне до груди. Воду из неё не пили, только умывались и поливали цветы, но я решил, что много грязи туда вряд ли нападало.
Было так тошно от этого странного сна, что, напившись, я погрузил в бочку голову и задержал дыхание, пока искры не ударили в мозг.
Он сказал два месяца? За два месяца я должен погибнуть?
Вытащил голову. Отжал волосы.
Подошла Кьё и поставила на меня лапы, интересуясь, не желает ли хозяин умыться ещё и языком?
Хозяин не желал.
Хромая приплёлся Кай. Дети его совсем заездили, и он, жалуясь, демонстративно припадал на левую заднюю лапу. Лапу я осмотрел, она не болела. Но пёс заранее прикидывался больным. Для конспирации.
Я потрепал Кая за уши, успокаивая.
Вспомнил, что утро прошло крайне «продуктивно» — мы завтракали и ждали Локьё.
Колин молчал, Мерис поглядывал на дверь, только хвостом в ожидании не постукивал. Зато Линнервальд оказался мужиком контактным и безо всех этих экзотианских ужимок.
Он спросил, о чём мы говорили с Имэ, начал было расспрашивать меня про детство и про мою родную планету. Но тут явился Локьё, притащил с собой надутого сноба из своего дома, разодетого, словно ёлка в День колонизации, и меня выгнали.
Я ушёл, конечно. Встал на крыльце, обнял косяк и размышлял, а не плюнуть ли на этикет? Что ещё мне мешало подслушать, о чём говорят в гостевой?