Прятки в облаках
Шрифт:
— Так вы поссорились или расстались? — въедливо уточнила она, потому что любила во всем точность.
— Расторгли договоренности, — упрямо повторил он. Дымову явно было некомфортно говорить с одной женщиной про другую…
Тут Маша прониклась сама собой: она впервые подумала о себе как о женщине, а не девочке, и это — ого! Ну круто же.
Потеревшись носом о его плечо, она тихонько улыбнулась.
— Сколько времени?
Дымов повернул к себе запястье с часами.
— Половина шестого.
Как много она успела за сегодняшний день, с ума сойти.
Дав себе еще пару часов перед возвращение в общежитие,
— А какие договоренности будут у нас с тобой?
— Полагаю, — расслабленно ответил он, — что я уволюсь после летней сессии. В середине года менять преподавателя будет для Аллы слишком хлопотно, не хотелось бы подставлять ее. Как думаешь, продержимся мы без разоблачений до июля?
— До июля, — блаженно протянула Маша. Вот бы сейчас оказаться там, миновав опасный январь. А потом до нее дошло, и она подпрыгнула, резко села, заметалась, запоздало прикрывая голую грудь, схватила с пола водолазку Дымова, прижала к себе, поймала его весело-заинтересованный взгляд, разозлилась на свою незрелость и демонстративно опустила руки.
— В смысле вы… ты уволишься? Как это?
— Ну ты же не думаешь, что мы будем скрываться еще три с половиной года. Это нечестно ни для тебя, ни для меня.
— Нельзя! — воскликнула Маша. — Ты — Циркуль, твое место за кафедрой!
— В этом мире полно других вузов, да и вообще… Ты же знаешь, что преподавание вовсе не мечта всей моей жизни.
— О, — только и выдохнула она. Это решение вдруг показалось ей ужасно романтичным: пожертвовать своими размеренными буднями, зарплатой, общагой, работой — ради нее, Маши. Однако и этот пункт требовал разъяснений.
— Значит, — настойчиво и строго спросила она, — я важнее твоей карьеры?
Дымов тоже сел и отвел растрепанные волосы с ее лица. У него было странное выражение — серьезное, смущенное и насмешливое одновременно.
— Такая девочка, — произнес он едва не растеряно. — Маш, я чувствую себя рядом с тобой едва не растлителем.
— Мне девятнадцать, — быстро возразила она, будто он мог забыть.
— Знаю, — Дымов обнял ее, — просто… Так страшно тебя подвести. В твоем возрасте все так сильно ранит, любое неосторожное слово. Ты нравишься мне, Маш, так сильно, что я на полном серьезе переживал, что застряну для тебя в образе Лизы, что ты так и будешь воспринимать меня, как свою подружку.
— Но из тебя и правда получилась хорошая подружка, — хихикнула она, воспряв от этого «нравишься». Что было, конечно, хуже «безумно влюблен», но определенно лучше «приятно провели время».
— Ты храбрая, умная и честная, — продолжил он. — Мне кажется, я захотел тебя сразу, как только ты с таким самодовольным видом оттарабанила ответ на риторический вопрос про ямб и хорей.
— Да не риторическим он был!
— Я прожил много лет, гадая, как все у нас будет, но тебя не было слишком долго. Когда ты наконец появилась, я сказал себе: ну нет, я не стану тем самым преподом, который спит со своей студенткой. Это слишком банально и пошло. Что же, пришло время признать: я банальный пошляк и есть. Возможно, когда ты станешь старше, опытнее, то осудишь меня. Я и сам, признаться, не в восторге от собственных решений. Но все эти твои пижамы, и то, как ты хватаешься за меня, когда взволнована и напугана, и как ты справляешься со всеми бедами, и то, как ты мыслишь, и… помнишь, ты заплетала мне косы? Наверное, в тот
Маше совсем не понравились обреченные нотки в его голосе — можно подумать, она смерть с косой, которая выросла на его пути. Все эти переживания не были ей близки — она выросла с мамой, уверенной, что нет ничего важнее любви. Условности, искусственные ограничения общества, табуированность секса, ханжество и осуждения, — все это, по мнению известной свахи, было раздутым злом. «Люди всегда все усложняют, — говорила она, — чтобы ограничить других, но в итоге ограничивают только самих себя».
Но в то же время и льстило, что Дымову пришлось преодолеть некоторые внутренние запреты, чтобы приблизиться к Маше.
И хотя она свои чувства приняла куда легче и, возможно, раньше, ей все же захотелось его утешить.
— А тебе не приходило в голову, — ответила она тихо, — что ты, наверное, мой единственный шанс успеть заняться любовью до того, как… Не знаю, до того как меня отправят на опыты, прирежут или еще что-то в этом роде? Мне кажется, у меня не осталось времени на сомнения. Правильно, неправильно, банально, небанально — все это сейчас так далеко, что хочется кричать.
— Перестань, — попросил он, и его объятия стали крепче. — Все обойдется.
— Ты не можешь этого знать.
— Есть наговор. Сложный, но я практически уверен, что справлюсь с ним — по обмену тел, Маш. Если дела пойдут совсем плохо, то разбираться с комиссией будет удобнее мне. Уж я-то ни на какие прыжки в прошлое не способен, хоть сколько экспериментируй. Ты ведь сможешь вместо меня принять экзамены?
— Не смей, — прошипела Маша, отшатнувшись.
— Если понадобится — мы обвиним кафедру времени в ошибках из-за старого оборудования, а Бесполезняк в маразме, — не слушая ее, продолжил Дымов. — И есть еще твой отец — он всю страну поставит на уши из-за тебя. Так что просто держись. Разрулим.
— Если ты только попробуешь заговорить меня, — начало было Маша свирепо, но тут он, смеясь, поцеловал ее прямо в угрожавший ему палец, и разговор свернул в совсем другое русло.
***
Суббота наступила слишком внезапно. Маша так погрузилась в лихорадочную влюбленность, что к вящей радости Сахарова совсем запустила учебу. И пусть им с Дымовым больше не удавалось остаться наедине, но ведь переписываться-то никто не мог помешать.
К ее огорчению, в этой переписке было мало любовной лирики, зато предположений и предложений о том, чего ждать от комиссии, слишком много.
По ночам, лежа под своим балдахином, Маша шептала: Сережа, Сережа.
Но все еще не осмелилась обратиться так к Дымову, а на единственной в конце неделе паре по лингвистике вообще боялась и дышать, и поднять глаз.
Влюбленность сжирала ее целиком, и она злилась: почему никто не предупредил заранее, что это так пагубно действует на мозги?
Она вернулась в прежнюю комнату, а в отдельную, открытую для них с Лизой, заселилась Арина Глухова, тихая и молчаливая после больницы. Это внесло некоторое напряжение среди девчонок, но даже злюка Ленка Мартынова пока не цеплялась к ней. Дина тоже вела себя спокойно и сдержано, что, с одной стороны, вполне устраивало Машу, а с другой, — несколько нервировало. Ее не покидало ощущение, что потомственная гадалка что-то задумала, но это уже было похоже на паранойю.