Прыжок "Лисицы"
Шрифт:
— Князь Михаил?
— Именно! Он ведь еще и полковник русской службы. У нас он частый гость. Прибывает, чтобы правый берег стеречь от набегов убыхов. Правда, не любит он это дело. Говорит, что абхазам претит бесцельное ожидание. Им дай конкретную цель — горы свернут. А стоять, как мы, в карауле в сырых шалашах — не княжье, мол, дело!
— Имеет ли генерал влияние на князя? — спросил я с дальним прицелом. Мне еще предстояло распутать историю со сватовством Тамары.
— Еще какое! Любит его князь, как отца родного!
— Безопасна ли дорога до Бамбор?
— В целом — более-менее.
— Могу ли я просить урядника Щетину в сопровождение? Я ему обещал.
— Этого пьяницу? Воля ваша!
… Выехали утром, дождавшись, когда морской ветерок и солнце справятся с молочным туманом у реки. Отдохнувшие за ночь лошади весело бежали за передовым отрядом из двух казачков — молодых парней, упорно изображавших из себя бывалых ветеранов. Чудом не цеплялись своими пиками за ветки придорожных столетних буков. Урядник Щетина ехал рядом и донимал меня расспросами и дурацкими рассказами о местных нравах. Не прошло и получаса, как я пожалел, что отпросил его в конвой. Чувствовалась в нем какая-то гнильца, склонность к доносительству и лизоблюдству, смешанному с панибратством.
— Эх, хороша у вас лошадка, Вашбродь! — мои вчерашние посиделки с офицерами окончательно убедили урядника в его выводах о моем чине. — Сразу видна кабардинская порода. Я вас почему давеча князем окрестил? Мы так всех черкесов именуем, чтоб впросак не попасть. А уж на таком мерине, как у вас… Только князю и ехать! Где таким обзавелись?
— Где взял, там больше нету! — хмыкнул я, не зная, как отделаться от назойливости донца.
— А другие ваши лошадки, те явно абхазской породы. Наверное, у убыхов купили? Те любят лошадей с этого берега угонять.
— Боевой трофей! — пояснил я, напрягшись. Вопрос о происхождении нашего мини-табуна относился к числу тех, которые не хотелось бы заострять.
— То-то я гляжу, вы из серьезной переделки вынырнули. И папаха ваша, и рука вашего спутника…
— Бахадур! — окликнул я алжирца, ехавшего перед нами стремя в стремя с Тамарой. — Тут люди интересуются, где ты руку поломал?
Бахадур, как мог, поворотился в седле. Осклабился. От его улыбочки урядника перекосило. Минут на пять он заткнулся. Но не в его характере было воздержание. В том числе, от вопросов.
— Это вы по-татарски с ним? — снова начал свои приставания Щетина. — А я не умею. Только и знаю «бельмиорум»…
— А скажи-ка мне, мил человек, так ли хороши вина лехтинские? — перебил я Щетину, переводя разговор на родную его сердцу тему.
Урядник аж встрепенулся, огладил усы и залился соловьем. Достоинства местного чихиря, способы его производства, сорта винограда — обо всем этом он мог рассуждать часами.
Фонтан его красноречия был перекрыт грубо и неожиданно. Сперва мы услышали надвигающийся шум, который вскоре превратился в адскую какофонию из конского топота, свиста, хлопанья нагаек, гиканья и отрывистых криков. Я схватился за револьвер. Но урядник придержал мою руку.
— Скачка! —
В ту же секунду на нас вылетела ватага наездников. Впереди скакала группа мальчишек лет двенадцати-четырнадцати, привстав в черкесских седлах. За ними неслись мужчины постарше, погоняя молодых наездников криками и щелканьем плетей. Это вихрь из сотни верховых врезался в наш отряд, но не закружил и не опрокинул, а увлек за собой. Остановиться или выбраться из этого безумного бега не было никакой возможности. Я лишь заорал и вынудил своего Боливара догнать лошадь Тамары. Мы с Бахадуром зажали ее с двух сторон, страхуя от падения.
Вскоре скачка и общее безумие увлекли нас. Ветер бил в лицо. Он сорвал накидку с лица моей царицы, вздыбил ее волосы. Тамара хохотала, Бахадур затянул какой-то странный мотив. Из меня рвался бесконечный крик — уже не тревожный, но радостно-восторженный[2].
Мы перепрыгивали через бугры, скальные обломки и рытвины. Взлетали на холмы и стремительно спускались вниз. Проскакивали поля и виноградники, не замечая, что там растет и тех, кто там работал. На короткое мгновение мы оказывались в тени столетних деревьев. И снова дорога выныривала на солнце, а вместе с ней и мы, не успевшие воспользоваться короткой прохладой.
Отстал или вовсе остановился, если лошадь выбилась из сил, изволь глотать пыль. Таких становилось все больше и больше. Скачка подходила к концу. Вдали уже проглядывали строения большого аула, огромная поляна, ровная как бильярдный стол, и приличных размеров толпа, поджидавшая победителя и рычавшая, как неведомой природе тысячеголовый зверь.
— В сторону! — скомандовал я, углядев сбоку от дороги небольшой лысый холм.
Мы выбрались из конного безумия без потерь. Въехали на вершину каменистого бугра, чтобы показаться нашему конвою. Урядник и его казаки скакали где-то далеко позади и добрались до нас минут через пять.
— Уф, Вашбродь! — перевел дух Щетина, размазывая пыль по лицу. — Здоровы ж вы скакать! Хоть бы женщину свою пожалели!
— Что это было? — спросил я спокойно. Мне хватило времени прийти в себя.
— Третий день тризны!
— Поминки? Скачкой?! — я был поражен.
— Обычай у местных такой. Коль погиб или умер своей смертью близкий к князю человек, владетелем назначается скачка. Приз — прекрасный кабардинец, как у вас, и дорогое ружье.
Я перевел рассказ урядника моим спутникам. Веселое настроение у Тамары сменила грусть.
— Спроси, кто умер? Буду в церкви, поставлю поминальную свечу.
— Кого поминаем, урядник?
— Давида, сына Кацы Маргани.
Услышав имя, Тамара вскрикнула. Прижала руки к лицу.
— Что случилось, родная? — спросил я тихо, подъехав вплотную.
— Давид Маргани — это мой несостоявшийся жених!
[1] Участие донских казаков в Кавказской войне оказалось печальным и сильно повредило их славе. Из станиц на три года отправляли юнцов, плохо приспособленных к горным или лесным боевым действиям. В итоге, донцов распределяли по постам и почтовым станциям, превратив в «чернорабочих» войны. О пьянстве и мздоимстве офицерского состава упоминалось даже в официальных реляциях.