Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— А больно ли так-то гореть? — опять не удержался, спросил Завид. — Как думаешь?
Уставился на него Первуша и хмуро ответил:
— Да уж если изловят и о делах пытать начнут, а потом на торгу казнят, больнее будет. Помогай верёвки-то связывать, что без дела сидишь!
Помогает Завид, а самому тошно, хоть вой.
— Как же мы уйдём? — спрашивает.
— Мужики верёвки-то не зря несли, думали с обрыва спуститься. Этим путём и уйдём.
Так и сделали. Впотьмах приглядели место, где будто бы не так высоко, зацепили верёвку за ель при дороге. Первуша
Держит Завид верёвку, чувствует, что она натянута да чуть колышется. По одному этому только и понимает, что Первуша не сгинул, а ещё спускается. Вот дёрнулась верёвка и ослабла, а следом оклик раздался:
— Полезай тоже!
Ухватился Завид за верёвку, свесил ноги над обрывом, зажмурился, пополз. Болтает его, крутит, и добро, что во тьме не видно, какая под ним пропасть, не то от страха и руки перестали бы слушаться. А верёвка всё не кончается.
— Да лезешь ли? — с досадой кричит Первуша снизу. — Что копаешься?
Добрался Завид до конца верёвки, а под ногами пустота. В груди похолодело. Висит, земли нащупать не может.
— Да прыгай! — раздался голос Первуши. — Тут невысоко.
Прыгнул Завид, упал наземь, чуть прокатился по склону. Лежит, сердце из груди рвётся. Первуша его толкнул:
— Ну, жив, костей не переломал? Уходить надо!
Долго шли они лесом. Места нехоженые, чащоба да бурелом, пока продерёшься, весь оборвёшься, да ещё и пути во тьме не сыскать. Кое-как вышли к речному берегу, уж заря занималась, розовело небо. Подошёл тут Первуша к воде, долго себе в лицо плескал — всю дорогу храбрился, да, видать, и его проняло.
Решили они идти вдоль реки к стольному граду, там послушать, что говорят. Шли, от людей таились, раз или два обчистили чьи-то верши. На телеге добрались бы за день, а ногами четыре дня шли, держась в стороне от дорог.
Идут ночною порой, днём в лесочках, в оврагах укрываются. Один спит, второй по сторонам глядит. Да всё больше молчат, а говорят о пустом: где воды испить, где огонь разжечь да где схорониться дотемна. О том, что у гиблого места случилось, не заговаривают.
Завиду хотя и не по душе было то, что чинили мужики, а всё же будто и не чужими стали. Как вспомнит, так и кажется, будто искра того огня ему на сердце упала да жжёт. И Первуша тоже, бывало, совсем притихнет, в пустоту уставится — должно быть, и он вспоминал.
Вот пришли к Белополью, но в город идти не стали, засели у мельницы. Ждут-пождут — девка-работница вышла к реке по воду. Первуша тут Завида толкнул, вперёд послал, сам под ракитовым кустом схоронился.
Увидала девка Завида, руками замахала.
— Ступай прочь, — говорит, — не подходи! Ещё вместе увидят, вот уж беда на мою голову!
— Да что стряслось-то? — спрашивает Завид.
— Что да что! Уж всё Белополье знает, что вы медведя свели. Давеча на постоялый двор люди от Синь-озера наехали, хозяина всё расспрашивали, тот и сказал: жили, мол, у меня гости. У всех дела в своём дому, жнивень близится, а эти сидят, никуда не спешат, да будто и не купцы, товара у них нет, а мошна тугая. Мне, говорит, что: платят — и ладно.
Упёрла тут девка руки в бока, не снимая с плеча коромысла, и спросила с упрёком:
— Так что ж вы, не наёмники? Сказывали, будто к Синь-озеру ходите, товары на берег сносите, а тут погулять решили — что ж вы, солгали?
Смолчал Завид, да всё и так ясно. Ахнула девка:
— Вот уж привело с татями спутаться! Я ваши ленты и перстеньки в воду брошу. Да ежели бы я прежде знала, что они нечестно добыты, и в руки бы не взяла!
Стыдно Завиду, отвёл он глаза, а всё же сказал:
— Уйдём мы, да не дашь ли пирога в дорогу?
— Ступай подобру-поздорову, не то кликну людей! — осердилась на него девка. — И так уж добро тебе сделала, обо всём упредила, а ведь ежели кто видал, как мы толкуем, так мне за то ответ нести!
Делать нечего, ушёл Завид, и у берега они не остались. Девка-то смолчит, ей хозяйку подводить не с руки, да только, может, кто и вправду их заметил.
Бредут, а куда, и сами не знают. Завид на Первушу поглядывает, да не выдержал, спросил:
— Где укрыться-то думаешь, есть у тебя на примете тихое место?
Говорит так-то, а сам надеется, что Первуша ему разойтись предложит. У него, должно быть, хватает знакомцев, уж где-то пересидит. Завид ему только обуза.
Однако Первуша иное сказал.
— Да вот хоть в Перловку, что ли…
Говорит, а сам посмеивается невесело, голос подрагивает. И усы бросил подкручивать, сам теперь на себя не похож. Мешок на плече поправил, удобнее перехватил, а пальцы-то дрожат.
— Да как же — в Перловку? — с недоверием спросил Завид. — Неужто тебе больше некуда пойти? У Тишилы ведь много людей, разве ты никого не знаешь, кто приютит?
— Знаю, да надежды на них нет, — прищурившись, ответил Первуша. — Непостоянные они все, ветрами подшиты. Вечером братья, а поутру уж и выдадут с потрохами.
Тут, вздохнув, он с неохотой признал то, что они старались обходить в разговорах до сей поры:
— Неладное мы видали у гиблого места. Не думал я, что так-то выйдет, а всё же обиделась нечисть на эти забавы. Ежели в Перловку сунемся, как бы мы с тобою и вовсе не сгинули, а только пересидеть где-то надо. Сказано ведь, ищут нас.
Подумал тут Завид, подумал, да и сказал нехотя:
— Иное место знаю. Почитай никто живой там не ходит, нас не увидит. У Добряка землянка в лесу имеется, он сам там бывает редко. Ежели и придёт, нас не выдаст, он не таков.
Поглядел на него Первуша, что-то прикинул и кивнул:
— Добро, веди к этой землянке.
Глава 16
Долго ли, коротко ли, полями да лесами вышли они к Коровьей топи. Исход лета, а тут будто осень настала. Трава на берегах бурая, густая да косматая, как медвежья шкура, все травинки перепутаны, каждая в свою сторону клонится. Вода рыжей ряской затянута, горбятся ржавые кочки, поросшие жёлтой осокой. А берёзы на том берегу нынче зелёные, да бедно одеты, все ветки пересчитать можно.