Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Кузнец рукою махнул, будто гнал их прочь, наклонился, поднял цепь, да и двинулся вглубь норы, согнувшись. Только и слышно, как звякает железо о камень. Вот уж исчез, и стихло всё, а Завид и поблагодарить забыл.

— Свободен ты, — сказал он медведю. — Да сумеешь ли прожить на воле? Ты уж к людям не ходи: не поглядят, что у тебя след от кольца в носу, не приметят, возьмут рогатины… Тебе бы за реку, где чащоба нехоженая.

Только что медведь поймёт? Сидит, всё лапой по морде возит, кольцо ищет, ревёт негромко.

— Идём! —

позвал его Завид. — Вывести бы тебя, покуда нас не сыскали.

А медведь-то без цепи уж его не слушает, и с места не сдвинешь. Завид отошёл, зовёт, приманивает, да где там! Походил вокруг, набрёл на черничную поляну, сколько-то ягод собрал. Медведь долго принюхивался, языком их слизал.

— Идём, ещё дам! — говорит ему Завид. — Идём!

Нейдёт медведь, да ещё будто сердиться начал. И жаль его Завиду, и под тяжёлую лапу попасть не хочется. Отошёл он тогда, следит издалека.

Сидит медведь, из стороны в сторону покачивается, да вот поднялся и побрёл, точно знает, куда идёт. Вот в густую тень ступил, под старые ели. Меж плотно сплетённых ветвей один золотой луч упал, и на миг увидел Завид, будто рядом с медведем идёт старик седой, волосы да борода мхом обросли. Опирается тот старик на палку, другую руку на медвежьем горбатом загривке держит.

Моргнул Завид — нет старика. Там, где была его палка, торчит из земли тонкий надломленный ствол; где были волосы, покачивается разлапистая ветка. А птицы-то, птицы заливаются! Ясно: лесной хозяин пришёл медведю дорогу указывать. Уж он позаботится о звере, бояться нечего.

Пошёл тогда Завид своею дорогой. Думу думает, как быть. Хорошо бы теперь под шумок и уйти от разбойников, да куда ещё уйти, чтобы с ними вовек не встретиться?

Услыхал он в стороне конский топот да людские крики. Остановился, прислушался — едет кто-то, да не один, не двое, а много. Долго они проезжали. Копыта стучат, а телеги не скрипят, колёса не постукивают — значит, верхами едут.

Сел Завид под старой елью. Та, усталая, опустила ветви, они уж и в землю вросли, изнутри без солнца иссохли. Прячется Завид, ждёт, когда всё стихнет, да прослушал шаги. Вскинулся, испугался — ан нет, свои идут, Тишило с Лаптем, каждый на плече пеньковую верёвку несёт. Оба с лица темны, смурны, тяжело дышат. Лапоть Завида и приметил.

— Гляди-кось, парень наш, — указал рукой, останавливаясь. — Затейник-то где?

— У гиблого места, должно быть, — ответил Завид, пожав плечами.

Тишило, скалясь, прислушивался и ждал, когда проедут кони. Дождался, махнул рукой: идём, мол. Делать нечего, поднялся Завид и следом побрёл.

Ничего ему не сказал Тишило, ни о чём не спросил. Молчал, покуда они не вышли к небольшой поляне, где кони пощипывали траву.

Уж вечерело, тянуло прохладой. У поляны потрескивал костерок, дымил, отгоняя звенящую мошкару. Подле него растянулись, отдыхая, мужики. Первуша, завидев гостей, поднялся на локте, сам весёлый, в зубах травинка.

— Ишь,

кто идёт! — смеётся. — Легки на помине! И Косматый-то наш явился, а медведь где же?

— Будто я знаю, — развёл руками Завид. — Где-то остался. Что мне тот медведь? Я свою шкуру спасал, вы же меня бросили.

— Ну, будет плакаться! Ведь ты не дурак, не сплоховал, ушёл…

Тишило в это время сбросил на траву ком верёвки и, уперев руки в бока, мрачно, исподлобья глядел на Первушу.

— Говорил я зверя отпустить? — недобро вступил он в беседу. — Говорил, беда выйдет?

— Велика беда! — насмешливо откликнулся Первуша и опять лёг, закинув руки за голову.

— Всё ты нам испоганил этим зверем, паскудник!

Шагнул Тишило к Первуше, да и пнул его. С того мигом веселье слетело, откатился на четвереньки, выплюнул травинку и медленно поднялся.

— Вы-то ушли, потому как мы помогли! — закричал на него Тишило, багровея. На его шее вздулась жила. — Как чуял, быть лиху, коней приглядел! Бочки у ворот мы раскатили, погоню задержали, не то бы вас и сцапали, двоих оставил следы заметать, а ты — велика беда?

Первуша только недобро усмехнулся, смолчал.

— Да теперь-то все знают, что медведя люди свели, а не сила нечистая! — подступая со сжатыми кулаками, продолжил Тишило, которого эта усмешка лишь пуще раззадорила. — Теперь-то и прочие наши затеи припомнили, ищут нас, а как сыщут, тут нам и конец. Тебя-то, дурня, на торгу хорошо разглядели — ну, почто пёр на рожон?

— Это горе не беда! — прищурясь, ответил Первуша. — Ведь не изловили, а ежели так, мы, может, вовсе и не люди были. Надобно слухи пустить по корчмам, а как они разойдутся, народ и сам поверит, будто видал у кого из нас копыта с рогами, а то и хвост. Да впредь не вздумай меня пинками потчевать, не то не погляжу, кто ты таков, по шапке хлестну!

Тишило тут сам отвесил ему оплеуху.

— Заткни хайло онучей! Ишь как затявкал, собачий сын! Не изловили, так изловят — слыхал, может, кони проскакали? То за нами погоня, и встали уж с одного конца дороги, встанут с другого, да поутру навстречь друг другу пойдут. Попались мы, как вошь во щепоть, да всё через тебя! Ишь, медведя ему захотелось!

— Да ты уж у меня в зубах навяз, — процедил Первуша, белея, и тронул ушибленную щёку. — Стар ты, так у печи бы сидел, кости грел. Никакого с тобой веселья! Не пора ль тебе на покой?

Никто и глазом не успел моргнуть, схватились они за ножи. Подобрались оба, закружили, будто звери. Вот-вот друг в друга вцепятся.

— Будет вам, будет! — заголосил Пчела, встревая между ними. — Худое затеяли, худым и кончится! Нам бы думать, как живыми выбраться…

— Отзынь! — зло крикнул Первуша и оттолкнул его не глядя. Но тут и другие встали, осмелев.

— Не будет добра, коли меж своими вражда! — протягивая руки, с мольбой сказал Морщок. — Уймитесь!

Первуша, не опуская ножа, зверем оскалился: