Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Хотели медвежатники пойти по следу, да забоялись, потому как никто не стал им помогать. Покрутились у дороги, покричали в надежде, что медведь услышит и вернётся, да люд на них уж поглядывал косо. Мол, нечистая сила едва запропала, как эти опять её приманили! Что тут медвежатникам делать? Уехали к стольному граду, да сами злые, как черти. Шутка ли — перед осенними ярмарками лишиться медведя!

Уехали они, тут Первуша стал по дороге похаживать, людей попугивать. Сам обрядился, медведя светлой глиной измазал

по хребту, по рёбрам да по морде. Поздним вечером идёт кто из корчмы, тут выходит навстречу чёрт рогатый:

— Что, не всё прогулял? Отдавай, что осталось!

Поползли слухи, что нечисть опять лютует да водит с собою мёртвого медведя, от которого почитай один костяк и остался. До того дошло, что вечерами никто и носа наружу не казал, запирались по избам.

— Ну, отпустим зверя, что ли, — сказал тогда Тишило. — Да поедем через Синь-озеро к гиблому месту, опять там встанем. Пожалуй, напуган люд изрядно, теперь уж долгую дорогу погибельной зовут, а на коротком пути давно затишье — тем путём купцы поедут.

Но Первуша не захотел расстаться с медведем.

— Я его выучу телеги останавливать, — сказал. — Пригодится ещё зверь!

— Брось, оставь, морока с ним! У самих один воз да одна лошадёнка, как его везти? Да и ежели к гиблому месту держим путь, так придётся нам идти через каменный мост да через город. Медведя как утаишь?

— А мы таить и не будем, — усмехнулся Первуша, подкручивая ус. — Мы нынче медвежатники — открыто пойдём! На торгу потолкаемся, к богатым дворам приглядимся, всё польза.

Заспорили мужики, да всё ж по его слову и вышло.

Пришли они к Синь-озеру. Завид прежде здесь бывал, в волчьей шкуре народ веселил. Помнил, до чего на торгу людно и шумно, а всё-таки растерялся, голова кругом пошла. После тихих лесов да широких полей тесно ему стало, неуютно, хоть беги.

Первуша на гудке играет, медведь его слушает. На задние лапы встаёт, кланяется народу, приплясывает. Завид с шапкой ходит, монеты собирает. Морщок да Хмыра тут же толкаются и собирают побольше него, только без людского ведома. Уж не одну мошну срезали.

Пчела медвежью цепь держит, народ зазывает:

— Ой ты, люд честной, подходи, на лютого зверя погляди! Он вам покажет, как баба пляшет, как девка по воду идёт да как мужик репу крадёт!

С самого утра Завиду не по себе, даже и хлеб в рот не полез. Тревожится, а с чего, и сам не знает. Должно быть, не стоило в город идти: медведь-то к ним не привык. Он, говорят, только того хозяином признаёт, кто ему кольцо в нос вдевает, и как теперь себя поведёт, неведомо. Да Первуша нынче никого не слушает, будто нарочно прёт на рожон. Тут, пожалуй, встревожишься.

И Тишило ушёл в корчму. Сказал, послушать, о чём люди толкуют — да, может, и он думал, как бы чего не вышло, и не хотел оказаться рядом.

Ходит Завид с шапкою, а сам на людей и

не смотрит. Глядит, где телеги не тесно стоят. По спине вдоль хребта будто кто ледяным когтем ведёт. Так и кинулся бы прочь, да будто и глупо — ну, чего забоялся?

Тут протолкался сквозь толпу знакомый мальчишка, тот, что с медвежатниками ходил. Уставился на Завида, да как закричит:

— Они нашего зверя свели, они! Этого помню: ещё в Белополье к медведю-то лез!

А за ним, раздвигая людей плечами, уж идут медвежатники. А ведь они будто к стольному граду поехали, никто не ждал их тут увидеть! Углядели своего зверя, в лице переменились и тоже подняли крик:

— Держи их, ломи их! Ишь, облазы, наше красть удумали!

Морщок да Хмыра вмиг исчезли в толпе — нечего и надеяться, что придут на помощь. Первуша у Завида из рук шапку выхватил, на голову натянул, рассыпая монеты. Выдернул нож из сапога, да как уколет медведя! Заревел медведь от боли, рванулся вперёд. Отшатнулись люди, завопили.

Тут Завид опомнился, рукой махнул, закричал:

— Сюда!

И кинулся по ряду меж телег. Оттолкнул одного, второго, лоточника сшиб. Полетели наземь блины.

За спиною кричат, визжат, кони ржут. Обернулся Завид — спешит за ним Пчела, тянет на цепи медведя, тот боком телегу задел, покатилась под ноги репа. Первуша третьим бежит, одной рукой о телегу опёрся, репу перескочил.

— Бросай цепь! — кричит. — Бросай!

Где там! Пчела намертво пальцы сжал, несётся, выпучив глаза, ничего не понимает. Медведь-то силён, да нос у него нежный — куда тянут, туда и бежит.

Завид мечется, путь выискивая. Впереди мужики телегу на дорогу толкают, хотят их задержать. Тут Первуша подоспел, где-то схватил гуся, да теперь мужику в лицо метнул. Серый гусь полетел, гогоча и роняя перья, мужик отмахнулся, вскрикнул, бросил тележный борт. Кое-как они протиснулись мимо, дальше бегут. Старые вишни над ними листвой шумят, солнце дробится, в глазах от него рябит.

Вот наособицу стоит воз, гружённый луком. Возница глядит, разинув рот, держит поводья. Первуша зверем наскочил, дал ему кулаком по шее да опрокинул, только ноги мелькнули. Сам поводья схватил, коня хлестнул, зарычал свирепо:

— С дороги! С дороги!

Тут и медведь на воз полез, и Пчела за ним. Завид в борт вцепился, следом пошёл, а там побежал. Ему уж места нет.

— Что возишься, рохля! — прикрикнул на него Пчела, за шиворот схватил, потянул к себе. Опёрся Завид ногою на колесо — запрыгнул, втиснулся!

Трясётся воз, Первуша ревёт, люди с дороги бегут. Медведь лёг, морду лапами накрыл. Дюжие коробейники хотели подступиться, да Пчела с Завидом забросали их луком:

— Нате, угощайтесь!

Вылетели в ворота, мало кур не подавили, те гвалт подняли. Первуша всё коня нахлёстывает да озирается.