Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
День выдался хмурый. Над миром будто кто растянул небеленую холстину, а с неё запокапывало едва слышно. В лесу под старыми соснами и вовсе сушь, да тихо так, все птицы смолкли, только ветер порой зашумит, задышит в лицо дождём.
Все на берегу столпились, Добряк один в болото полез. Он неладного под бурой ряской и не приметил, уж на островок шагнул, уж дальше побрёл, жердь переставил. Завид тогда заметался по берегу, да как взвоет!
— Чё ты голосишь-то, нелюдь? — вздрогнув, заругался Добряк. — Мало не оступился
Горазд смекнул, ладони ко рту приставил, крикнул:
— Под ногами-то у тебя ничего нет?
— Да чему тут быть-то! — ворчливо ответил Добряк, жердью пошуровал и замер, в лице изменился. Долго стоял да глядел.
Схоронили Первушу в сыром овражке под раскидистым можжевеловым кустом, укутали глинистым одеялом, накрыли могилу буро-зелёными плетями в сизых шишечках, спрятали от глаз. Дождик сильней закрапал, каплями заблестел на лицах, на чёрной волчьей шкуре. Помолчали все, и Завид помолчал, голову опустив.
Побывал Добряк на том берегу и понял, как всё было. Вернулся, рассказал. Посмурнели мужики, а всё ж таки мёртвого хулить не стали. Что ему теперь людской суд?
В тот день уж больше никуда не пошли, засели в корчме. Веселье пропало, и заглянувшие гости, слышно было, пытали Невзора, не стряслось ли чего, да тот отвечал уклончиво. Шумел, плакал за окнами дождь. Завид в тепле, в коморе лежал, прислушиваясь к негромким разговорам, да иногда дул на паука, что всё хотел спуститься ему на нос. Тут же под боком и бочка с мочёными яблоками стояла, да Завид их овсяный дух едва терпел, а уж чтобы тащить, и думать не мог.
В Перловку они поутру двинули, запрягли лошадку. Дарко выпытывал, далеко ли, близко ли схрон, все деревушки, все лесочки припомнил, и речные берега, и мосты, и топи — всё перебрал, мало не каждый угол.
— Да уж не в Перловке ли? — спросил потехи ради, да так с него всякий смех и слетел, когда волк головою кивнул.
Мокша дел себе нашёл — не переделать, дома остался. Поехали Горазд с Невзором и Дарко, да волка, ясно, с собою взяли. Думали, он точное место укажет, а он и сказать-то не может, что не ведает этого места. А ведь Перловка-то не мала — может, и на лугу зарыли, может, у озера, а то и у какой избы.
Только не доехали они.
Телега их от реки едва свернула. Буланка знай трюхает под сырым пологом леса. Осиновый лист уж золотится, дрожит мелкой монетой, на рябинах ягоды рыжеют. Дорога от ночного дождя не просохла, так и дышит влагой. Тут — что такое? — кто-то бредёт навстречу, шатает его от края до края дороги. Дарко тут придержал лошадёнку.
— Кого несёт? — пробормотал. — Эй, человече, кто ты, скажись!
А того и не разглядеть, весь будто сажей измазан, волосы всклокочены. Идёт, лицо руками трёт, обгорелая рубаха ползёт с плеча. Вот уж он ближе, ближе — тут Дарко и ахнул:
— Никак Пчела!
Глядит Завид — и верно, Пчела! Бредёт, никого будто не видит да
— Клад положен, головою наложен, а кто знает, тот достанет… Кто знает, достанет… Клад положен, головою наложен…
Совсем он не в себе, вид дикой, а глаза-то, глаза к носу! Поглядел на него Невзор, сплюнул да и говорит:
— А ведь из Перловки идёт. Вишь ты, неладное с ним стряслось. Как знаете, а только неохота мне туда соваться.
Пчела, как о Перловке услышал, головою затряс, глазами завращал, да частит этак жалобно:
— Клад положен, клад положен!.. Положен!..
Переглянулись тут мужики, да и решили домой поворачивать.
Пчела, как в бане отпарился да медовухи хлебнул, им поведал, что у гиблого места, едва пыхнула бочка, он в лес кинулся, себя не помня. Как-то стряхнул огонь, да такой на него лютый страх нашёл, что и хотел воротиться да поглядеть, кто ещё уцелел, а не смог. Так без памяти и бежал, да откуда-то свалился, чуть кости не переломал, в непролазный бурелом угодил. Это его и спасло: разбойников хотя и искали, да в этом месте лес никто не сторожил. Подумали, здесь-то уж не пройдут.
Оклемался он, к людям выбрался. Тут слухи пошли, что на лесной дороге сыскались обгорелые тела. Подумал Пчела, что Тишиле-то уж припрятанное добро ни к чему, да и двинул в Перловку.
Да едва о Перловке речь завёл, как опять затрясся, задрожал.
— Клад положен! — кричит.
— Хлебни ещё, хлебни! — говорят ему мужики, по спине хлопают. Насилу успокоили.
Да так Пчела косым и остался. Как пугал он людей на дороге, когда нечистью рядился, как глаза к носу сводил, таким ему, видно, теперь до смерти и жить.
Рассказали ему про волка. Дивился Пчела, долго ахал. О Первуше узнал, пригорюнился.
— Ведь ума-то у его, у Затейника, была палата, да мудростей много. Токмо покоя от того ума не было…
Так Пчела в корчме и остался, по хозяйству стал помогать. Рожа-то у него, сказал, теперь приметная, в окно глянет — конь прянет. Ни на какое дело не пойти, да он и не мастер ловить рыбку по суходолу, какими были Хмыра да Морщок, а всё больше по постоялым дворам заугольничал да приезжих гостей из-под моста встречал, а с этаким в одиночку не управишься.
— Оставайся, да только ты мне тут не балуй, — хмуро сказал ему Невзор. — Видывал я уж таких молодцов, карманной слободы тяглецов!
— И, что ты, разве я вздумаю! — побожился Пчела. — Лиса близ норы на промыслы не ходит, а с меня и вовсе хватит.
На том и порешили. Будто бы ладно всё шло, да Невзору не давало покоя, что Ёрш примолк и корчму обходил стороной. Не иначе что-то задумал, и Невзор жалел, что правду о волке утаить не удалось.
— Вишь ты, — всё приговаривал он, — кабы не вышло беды!