Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Лиходей, обманщик! Сокрыл от меня, для чего тебе курица надобна! Как менялись мы, уговор только о курице был, значит, яйца-то мои — отдавай яйцо! Сама царю продам!
Насилу её выставили.
День за днём идёт. К Невзору в корчму люд валом валит: а ну как птица-жар проклюнется, хоть поглядеть на этакое чудо. Мокша уж все бока отлежал, охает.
— Не вертись! — покрикивает на него Пчела. — Раздавишь яйцо, всё дело загубишь.
Вот уже девять дней и ночей прошло. Народу в дом и во двор набилось —
— Будто бы рано ещё? — тревожится Дарко.
— Самая пора, — говорит Пчела.
Вдовица тут же мечется, кричит:
— Моя, моя птица! Обиды не спущу, до самого царя дойду, пущай он рассудит!
Взял Невзор яйцо, на стол положил, на железный поднос, чтобы дерево от жара не занялось. На яйце трещинки виднеются, само гладкое да поблёскивает. Пчела светец поднёс, лучину поправил — ишь ты, скорлупа будто светится, а внутри темнеется что-то. Не иначе как птица-жар!
— Бей, разбивай! — подначивают люди.
— Двери-то притворите! — сердито говорит Невзор. — Не то порхнёт, только её и видали. Небось махонькая, не уловишь…
Клетку уж приготовили. Дарко натянул рукавицы, готовится птицу хватать. Невзор деревянную ложку взял, да стук по яйцу!
Тут вдовица людей растолкала да яйцо и ухватила.
— Моя птица! — кричит, к груди прижимает.
Лопнуло яйцо, да как пошёл по всей избе смрадный дух! Народ вон повалил, носы зажав. А кто во дворе ждать остался, те ничего не понимают, в дом заглянуть хотят. Такая давка и толкотня в дверях приключилась!
— Да что там, дай поглядеть!.. — кричат. — Протухло оно, протухло!.. Да где птица-то?..
Вдовица стоит, растопырив руки, одёжа измазана, все её сторонятся. Мокшу на печи забыли, он кое-как слез, да ноги отлежал, там и повалился. Ползёт, вопит:
— Ужо не бросайте меня!
От одного тухлого яйца, говорят, семеро мужиков бежало, а от этого — вся деревня. Вот каково яйцо!
Завид в сарае хоронился и сам не видал, только крики слыхал, да ему Дарко после рассказал. Люд разошёлся; ушла наконец и вдовица, которая сочла, что её нарочно выставили на смех, и требовала от Невзора за то ответа.
Собрались мужики в сарае, потому как в дом было не войти. Сидят на соломе, поджавши ноги, досадуют. Мокша всё потирает спину да колени.
— Я ведь сразу сказал, дурная затея, — говорит Невзор.
— Затея-то хороша, да яйцо небось не первое! — возразил Дарко. — Недоглядели мы.
— Што же, только и оштаётся, што к царю идти? — вздохнул тут Горазд.
Судили они, рядили да порешили: пойдут к царю, только прежде дождутся, покуда Завид человеческий облик вернёт. Лишние руки-то не помешают.
— А вот я ещё что слыхал, — говорит Дарко. — Будто бы кто палец колдуна добудет, тот, значит, любые
— И я о том слыхивал, — поддакнул ему Пчела. — Вот бы нам этакий палец, как в царский терем пробираться станем! Где, говорите, схоронен колдун-то?
— Ишь чего удумали! — осердился Невзор. — Вишь, слыхивали они! О птице из яйца не вы ли слыхали? Дом скрести будете, пока и духа не останется, не то люди ко мне ходить перестанут. Да о пальце думать не смейте!
На другой день, как ещё не развиднелось, они и поехали в Каменные Маковки за тем пальцем. Добряка с собою взяли, а Мокша дома остался, на хозяйстве. Сказал, у него ещё ноги ходят плоховато оттого, что на печи их отлежал.
— Завсегда ты трясёшься, как лист на осине, — проворчал Дарко. — Что же, и оставайся.
Завида тоже оставили, да он не утерпел, из дома ускользнул и по дороге следом понёсся. Земля уж лапы холодит, травы заиндевели, тёплое дыхание летит из носа паром, над рекою белый туман. Уж не смеются, не верещат лозники в ракитовых кустах — холодно им, спать ушли. Да и лист редеет, желтеет. Днями ещё тепло, а ввечеру морозец, и солнце всё слабее, всё позже согревает землю. Того гляди, выпадет первый снег.
Дождался Завид, как телега свернёт от реки да сколько-то проедет, чтобы мужикам уж не захотелось вернуться, а тогда нагнал их. Они поворчали, но взяли его. Путь неблизкий оказался, лишь на другой день ввечеру и приехали, припасов на лишний рот не брали, оттого и не шибко радовались. Да к этому рту ещё прилагалось ненасытное волчье брюхо.
Оставили телегу с лошадью в овражке, сами прокрались к кладбищу. За тонкими рябинками да берёзками кое-как хоронятся, глядят, не пойдёт ли кто сюда.
Час уж поздний, сумеречный, синий. Днём чуть покрапало, и теперь по низам лёг сивый туман. В нём далёкие редкие огни мерцают, подрагивают.
— Не увидят, — решил Невзор.
Разожгли тогда свечу, Горазд её взял. Волку стеречь велели: мало ли кто всё же пройдёт мимо. Кое-как, пыхтя, мужики с натугой откатили тяжёлый камень и принялись рыть. Завид глядит по сторонам, а глаза-то сами на могилу косятся.
Сперва работали бодро, да чем глубже яма, тем им страшнее. Копают с опаскою.
— Ну, не робеем! — воскликнул Пчела. — А оробеем, так уйти поспеем.
Сам-то на заступ и не налегает, для вида землю ковыряет.
— Да чё робеть? — спросил Добряк, утерев пот со лба. — Небось мёртвый тя не укусит.
Сколько-то ещё земли раскидали и застыли, глядят. После заговорили, да отчего-то шёпотом:
— Вишь ты, будто он?
— Он и есть! Да отчего ж он без лица-то?
— Дурень, ведь он колдун — вниз лицом схоронили, значит! Где топор? Руби ему пальцы!
— Сам руби, чтой-то я плоховато вижу.