Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Да что ж такое! — говорит Дарко Завиду, когда вдвоём останутся. — Простые люди, знамо, неприметные, да этих твоих гончаров будто и вовсе на свете не бывало. Вот уж диво…
Хмурится он, раздумывает, щиплет редкую бородёнку.
— Да ещё сказали, что они из Перловки — может, то одна правда и была! Неладное дело, значит. Так говоришь, мужики их обобрали до нитки, а после на том самом месте и погорели?
Завид кивает. Самому уже не по себе. Кем были те гончары, узнает ли он хоть когда?
Дни идут, и всё больше разговоров о нечисти. Вот уж
Не видать им было ни лошади с соломенной головой, ни парня-медведя в вывороченной шубе. Даже и девушкам запретили рядиться и петь. Да люди и сами боялись такого веселья: нацепишь берестяную личину, тут тебя и отходят батогами, приняв за чёрта, не то и вилами угостят.
Дарко всё вздыхал. Он-то ждал, что в стольном граде повеселится на славу, а по всему выходило, что дома нынче и то веселее.
— Эх, — говорил он, — а у нас-то пекут ржаные лепёшки. По улице пройдёшь, одним духом сыт будешь. Девки ввечеру с песнями пойдут, станут заворачивать во дворы, где есть женихи, небось и к нам бы зашли, я-то чем не жених? А хозяйки, значит, им лепёшек в решете вынесут. Девки их разделят да понесут тем, кто им люб. Вот ужо я бы наелся! Ну, и тебе одну лепёшку бы Умила принесла…
Фыркает Завид. Что ему лепёшки, а вот Умилу бы повидал.
Дарко скоро утешился. Днём, как детвору забавляли, пришли на берег девицы-красавицы. Сами румяные, смешливые, глазами стреляют и всё друг дружку локотками подталкивают. Вот вышла самая бойкая и говорит:
— Что ж, а меня твой волк покатает?
Подружки за её спиной смеются-заливаются. Дарко жидкий ус подкрутил и говорит важно:
— Покатает, отчего бы не покатать!
Стоит дурак дураком, один ус подкручен, другой так висит, щипаную свою бородёнку выпятил. Фыркает волк, да куда там, Дарко его перестал понимать. Так и катал девок, покуда ребятня не подняла крик.
— Наша забава! — кричат. — Вы, толстущие, сани изломаете!
В эту пору ещё одна девка к реке по воду шла. Услыхала шум, завернула поглядеть. Волк живо признал Тихомирову дочь.
Упёрла она руки в бока и ну девок стыдить.
— Делом бы занялись, — говорит, — чай не дети малые! С утра до вечера одни забавы на уме. К вам, неткахам да непряхам, и женихи не пойдут! Да и зверя бы пожалели, нелегко ему этаких возить.
Девки тут губы поджали, глядят, а в глазах недобрый блеск.
— Ишь, Марьяшка поучить нас вздумала! — говорит одна. — На что прясть, коли готового страсть? Иди, иди, пущай водяницы тебя утащат!
— У самой работников полон двор, а туда же, с вёдрами бегает, — говорит другая. — Небось чает женихов приманить, да никому она надобна. Мать её лихарка, да Марьяшка и сама такова,
Третья вовсе язык показала и говорит:
— Ступай прочь, девка-дура! У отца твово в дому ещё работы много, так ступай, выполняй! На одно и годишься, что воду носить да за свиньями грести.
У Марьяши тоже глаза заблестели. Волк уж думал, заплачет. Наклонилась она, зачерпнула снега, живо слепила ком, да как метнёт одной из девок прямо в бело личико!
— Айда, — кричит, — забросаем их!
Ребятня живо смекнула. Полетели тут снежки, девкам не до смеха стало. Дарко хотел было вступиться, да тут же и сам снега наелся. Девки руками прикрываются, лица прячут, визг, крик подняли — страсть! Ребятня тоже кричит, смеётся.
Погнали девок мало не до околицы. Бежали они с красными лицами, со злыми слезами, грозясь, что за этакое отплатят, да сами все белые, им небось и за шиворот снега натолкали. Больше они тут и не показывались.
Время шло: день да день, а за ним ещё день. Пришёл месяц лютовей, завьюжил, засвистел на сто голосов, всех разогнал, запер по домам. Чудилось людям, будто этой зимою и ветер по-новому воет, лютым зверем рычит, да стонет, да хохочет. Как заветрит, так и смолкнут, а после всё бормочут:
— Чур нас, чур!
После снежень завалил дороги, что и не проехать. До самого зимобора город осаждали метели, и люди опять поговаривали, что давно не припомнят этакой снежной поры. Одной детворе хорошо: ставят крепостицы, смеются, прохожих снегом закидывают. Щёки у них красные, носы мокрые, сами иззябли, да нипочём домой не пойдут, покуда матери не погонят.
Глядит на них волк, себя малым вспомнил — его тогда и не брали в эти забавы, всё боялись зашибить, а он всё думал, что уж на будущий год… А на будущий год были цепь и клетка.
Завертелся он, завизжал, да как поскачет по высоким сугробам! Вот уж и в крепостице. Детвора его радостно встретила. Дарко цепь не удержал, стоит, глазами хлопает, а там следом кинулся. Да куда, забросали его снежками, подойти не дали.
— Уймитесь, отдайте волка! — кричит Дарко. — Дурень, иди сюда!
Волк из-за снежной стены нос кажет, а идти не идёт. Жаль ему, что сам не может снег метать.
Через дорогу другая крепостица стоит. Отплевался Дарко, да и подался туда. Начался тут бой! Те, другие, вот-вот верх возьмут. Дарко им помогает, а у него меткий глаз да крепкая рука.
Волк на брюхе пополз по сугробам. Пробирается тишью, стороной, Дарко его и не видит. Нагнулся, снег зачерпнул, нос утёр — тут из сугроба как выметнется волк, как повалит его и давай катать! Ребятня с криками ну прочь бежать. Те, на чьей стороне волк, руками машут, кричат:
— Наша победа!
Пришёл зимобор, да не спешил зиму бороть. Она уходила медленно, неохотно — днём чуть подтает, ночью завьюжит. Волк проснётся, насторожит уши и подумает: скорее бы цветень, уж мочи нет, — да после припомнит, что цветень-то был прежде. Ныне он под самый конец лета волком оборотился, до этой поры ему и ждать.