Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Эка неладно вышло! — крякнул Дарко. — Ну, значит, отыщем их. В Ловцах, говоришь, живут?..
До Ловцов было рукой подать, да корчмарь отговаривал ехать. Что-то неладное стало твориться в округе, толковали, будто нечистая сила лютует. То выскочат на дорогу косматые черти и загонят коня в овраг, сани перевернут, всё добро из них покрадут, то у отдалённого постоялого двора зелёные огни кружат, а утром лошадей недосчитаются. Кто страшные тени видал в ясный день, неведомо кем отброшенные, кто слыхал голоса. Едет так-то по дороге сам-один, небо синее, ясное,
— Куда путь держишь?
Он обернётся — никого, и ну конька нахлёстывать! А в ушах чужой насмешливый голос:
— Пропадёшь, пропадёшь! — и недобрый смех.
Дарко с Завидом потолковали и решили, что это разбойники. У Тишилы-то было немало людей, он семерых с собою брал, прочим иные дела давал. Нынче они сами себе указ. Небось слыхали, как Первуша жжёт зелёный огонь и какие шутки выдумывает, да и решили делать так же. А голоса — что голоса? Одному такое со страху почудится, что ни вздумать, ни взгадать, ни пером описать; другой соврёт, что и не перелезешь. Есть и такие, что собственной тени боятся.
Собрались Дарко с Завидом, да и поехали. Дни теперь хороши: морозец потрескивает, небо синее, до дна замёрзшее. Вязы да берёзы стоят в снежных уборах, не шелохнутся, у низкорослых рябинок алые бусы сквозь изморозь просвечивают.
Нечисти боятся не шибко: Дарко всех людей Тишилы знает, они своего не тронут.
Добрались до Ловцов, завернули к местной корчме, видят — работник от реки воду несёт. Стал Дарко расспрашивать, где гончары живут.
— Старик и сын? — удивился работник. — Да ещё, говоришь, они прежде в Перловке жили, опосля у нас поселились? Должно, ошибся ты, сроду у нас таких не бывало. Может, спутал, и тебе не в Ловцы, а в Лапино?
Тут другой человек из хлева вышел, тоже подсказывает:
— Либо в Лысково. А то и в Орешки, тамошние гончары на всю волость славятся!
Растерялся Дарко, только моргает, плечами пожимает и бормочет:
— Видать, ошибся…
А те уж к саням подошли, на волка глядят, удивляются, о всяком спрашивают — и учёный ли, и что умеет, и много ли ест, и где такого добыть.
— За тридевять лесов, в тридесятом, — отвечает Дарко, а самому, видно, не терпится с Завидом хоть словом перемолвиться.
Вывел его, взял на цепь. Работникам сказал, прогуляется да воротится, тогда и покажет, что волк умеет. Те вслед уставились, так и стоят, будто нет иных дел.
— Ишь, гляделки пырят! — всё ворчал Дарко, оглядываясь. — Ну, теперь будто не углядят. Ты, дурья башка, почто меня в Ловцы погнал? Как есть спутал, значит, только время потеряли. Эх ты, беспамятный!
Да Завид-то твёрдо помнит, что гончары были из Ловцов! Не раз и не два они то повторяли. Он уж и так, и сяк — кое-как объяснил. Дарко ему не сразу поверил.
Вернулись. Дарко спросил, не живут ли здесь какие-нибудь перловские, пусть и не гончары. Люди на то головами качают.
— Не прибивались к нам этакие-то, — говорят. — Да и почто бы им сюда идти, небось не ближний свет! Перловских лучше бы в Перемуте искать,
Дарко тогда пошёл к местному гончару — вдруг он и есть тот, кто надобен, а если не тот, то, может, что-то знает.
Гончар оказался ещё нестарым мужиком с ребятишками мал мала меньше. Те волку рады: один на спину лезет, другой глядит, велики ли клыки, третий за хвост держится, потому как ходить едва научился. Стоит, качается. Отцу будто и не боязно, что волк их заест. Даже и не глядит, один раз только и прикрикнул, махнув рукой:
— Ну-кось, ступайте в избу, зёрнышки!
Они, ясно, на эти речи ухом задёрнули, нейдут.
Завид уж выть готов, только Дарко на него и не глядит. Взялся врать, для чего они сюда пришли, да отчего-то выдумал, что надобен им рукомойник-баран, не малый, не великий, да непременно с двумя носиками, и чтобы воду в него наливать.
— Да они ж такие все, чтобы воду, — чешет в затылке гончар. — И с носиками, вестимо… Да ты погляди, какие есть.
Тем временем волка уже двое пятками по бокам бьют, подгоняют:
— Н-но, пошла, лошадушка! Тпру, родимая!
Меньший волка обошёл, цепляясь за бок — небось всю шерсть повыдергал, — и ну пальцы в глаза совать! Волк моргает, отворачивается, ребятёнок смеётся-заливается да опять палец тянет. А Дарко всё проклятый рукомойник не выберет.
Добро, хозяйка углядела, руками всплеснула, всех троих сгребла да в избу уволокла. Те, ясно, в рёв, она в крик.
Долго ли, коротко ли, вышел Дарко с рукомойником, прижимая его локтем к боку. Распрощался с хозяином, да и пошли, оба недовольные друг другом.
— На что мне рукомойник этот? — говорит Дарко. — Тьфу! Никто в Ловцах о твоём гончаре не ведает. Всё же ошибся ты, значит, либо народ отчего-то лжёт.
Завид фыркнул.
«Ишь, сам выдумал про рукомойник, а я виноват! — хочет сказать. — Соврал бы что другое. А гончарам-то с чего выдумывать? Говорили, из Ловцов…»
Ночь они в корчме провели. Дарко ещё спрашивал разных людей, да все говорили одно: знать не знают ни о каких гончарах из Перловки.
После, как в Белополье вернулись, Дарко пошёл туда, где гончары жили, спросил у них — нет, не знали, не видали ни старика, ни его сына. И хозяин постоялого двора таких не помнил. Он было обрадовался, хозяин-то, когда они заглянули.
— Всё же решили ко мне перейти? — спросил и рукой повёл. — Места-то у меня поболе, да не так тесно, как в той захудалой корчме!
Услыхав, по какому делу наведался Дарко, хозяин погрустнел, и хотя получил сколько-то монет для освеженья памяти, ничего не смог сказать.
— Будто я помню каждого гостя! — ответил он и засопел, поджав губы. Больше они от него ничего не добились, пришлось уходить ни с чем.
Дарко тогда подошёл с другого конца: как заговорят о нечисти, так он повернёт беседу к гиблому месту да каменной дороге. Люди и припомнят, что купцов там обобрали, да и расскажут со всеми околичностями и так полно, будто сами видали. Только о гончарах никто не слыхивал.