Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Взметнулась цепь. Волк запрокинул голову, и удар пришёлся по лапам. Только теперь он не чувствовал боли, не чувствовал лап, ничего не знал, кроме одного: бежать.
Взглядом он зацепился за лес и больше ничего не видел, кроме леса.
Он ни о чём не думал, пока бежал, и ничего не слышал, кроме глухого шума, похожего на далёкую песню жаворонков.
Он не знал, как ушёл. Может, и не ушёл. Может, ещё найдут, пустят псов по следу, но теперь он лежит на сырой земле, на тощей жёлтой подстилке берёзовых листьев, и синее небо стоит
Страшно больно, больно даже дышать. Может, найдут, но если времени хватит, он умрёт свободным. Пусть же ему повезёт.
Поёт, поёт одинокая птица. Тихо, ни ветерка. Золото и лазурь.
Добрый день.
Глава 3
Волк спит и видит чёрный сон. Хороший, спокойный сон: в нём тихо, темно и пусто.
Боль возвращается с криком потревоженной птицы, с осенним ночным холодом. Густая роса ложится на землю, на палые листья, на чёрную волчью шкуру. Волк поскуливает.
Глухая ночь. Вровень с макушками сосен бредёт лесной хозяин, покачивает стволы, поскрипывает ветвями. Склоняется над волком, и дыхание его летит ветром, посвистывает в подлеске.
Спи, волк! Уснёшь — и проснёшься травой по весне, пухом в птичьих гнёздах да в мышиных норах. Хлопотливые муравьи заберут, что останется. Жизнь бесконечна. Спи!
Он засыпает опять…
Он уснул бы совсем, и вышло бы так, как нашёптывал леший, да только его разбудили. Чей-то голос во сне всё звал, а он и не понял сразу, что это его зовут.
— Волчок! Просыпайся, волчок! Слышишь?
Он пошёл на голос и вышел из черноты.
Поморгал воспалёнными глазами, стряхивая пелену, которой подёрнулся мир, и увидел вчерашнюю девку. Она сидела рядом, но так, чтобы он не достал, и осторожно тянулась рукой.
Он зарычал.
Ему было больно и плохо, так плохо, что не радовала и свобода, и хотелось уже уснуть, уйти к обещанному покою. Зачем она разбудила? Зачем влезла, когда мальчишки его дразнили? Только зря рассердила людей… Лопни ошейник в любой другой день, он ушёл бы целым, а тут…
— Больно тебе? — участливо спросила она.
Он зарычал опять, скаля зубы. Больно, а всего больнее, что ждал свободы, так долго ждал, а теперь издохнет! Некстати пришлось её глупое добро…
Она поняла его злость иначе.
— Не бойся! — сказала, опять протягивая руку. — Все тебя только били, бедного… Я бить не стану. Дай-ка погляжу, может, помочь сумею. Не бойся! Это хорошо, что ты рычишь: значит, ещё есть силы… Я тебя не обижу, и ты меня не обижай, уговор?
Да уж не обидит! С такой помощницей и врагов не надобно.
— Ты не кусайся! — опять попросила она. — Не укусишь?.. Нет, не укусишь, ты добрый, ты и Божка не тронул…
Не тронул, потому как был на цепи и за решёткой, и наказания бы не избежал. Пустил бы мальчишке кровь, убили бы.
— Ты и когда бежал, никого не кусал…
Не кусал! Да он и понять
— Не ворчи, — просит девка и тянется осторожно, а глаза большие, и в них если не испуг, то что-то вроде. — Бедный волчок…
Привязалась, как овод, гудит, гудит, а ему каждый вдох отдаётся болью, и на задние лапы будто льют кипящую смолу, и всё нутро жжёт, и язык пересох, а во рту вкус крови. И бок отлежал, а не сдвинуться. И голова болит. Может, тоже раскололась, как тот горшок…
Он бы, пожалуй, её укусил, потому что она подвернулась некстати, потому что его сердили эти дрожащие пальцы и этот голос. Он был зол оттого, что ему не повезло, что ему никогда не везло, и он хотел укусить, чтобы это стало ответом всем добрым рукам, запоздавшим, не умеющим помочь. Вот куда она тянется? Разве не видит, он подыхает!
А руки её пахли печным теплом и травами, дымом и простой стряпнёй, как у мамки. И он, вскрикнув, уткнулся в эти руки, и глаза заволокло слезой. А она всё приговаривала торопливо:
— Мой ты хороший, бедный мой! Как измучили-то тебя, худой-то какой… Уж как я тебя искала! Они и не стали, сказали, издохнешь, сказали, удар у Звяги такой, что… Цепью-то…
Говорит, сбиваясь на шёпот, всхлипывает над ним, трогает осторожно, а ему странно. О ком плачет, о звере, впервые увиденном? Что ей тот зверь?
Осмотрела его, да и совсем разревелась.
— Кости изломаны, а я поправить этакое и не умею! Что ж я за дура-то!
Но долго горевать не стала. Поднялась, блеснув глазами, закусила губы и огляделась. Натаскала лапника, устроила волку постель. В туеске принесла воды, взялась поить его из ладони. Больше пролила, потом опять бегала к родничку.
— Ты, волчок, дождись меня, — сказала потом. — Я скоренько, до дому и обратно, батюшке с матушкой о тебе скажу, они помогут…
Убежала девка, нет её и нет. Уж вечереет, сыростью тянет, прелыми иглами, подгнившими листьями. Зашевелились корни земли, потянулись, зовут волка к себе, обещают утешить боль. Не слушает волк, ждёт упрямо.
Мелкий дождик зашептался с землёй, обошёл вокруг волка, трогая ветви холодной рукой. Присел рядом, погладил по шкуре, взялся смывать кровь с головы.
Жадно пьёт земля, причмокивает, бормочет: мало ей, хочется больше. Волк пересохшей пастью ловит дождинки, тяжело дышит, поскуливает. Велено ждать, сказано, помощь придёт — значит, он будет ждать… А всё-таки долго нет девки. Может, живёт неблизко. Должно, к утру придёт…
Нет её и к утру.
Волка держат только надежда и злость. На себя злится: надежда всегда только боль приносила, а вот поди ж ты, купился.