Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Куда ему убегать? Он и вовсе помирать хотел. Оживился, когда она пришла, а теперь опять навалилась страшная усталость, давит, давит к земле. Хоть будет кому над ним слезу пролить да схоронить, и за то должен быть благодарен. Хоть ласку узнал напоследок.
— Умилой меня люди кличут, — говорит она. — А тебя? Хозяин тебя будто никак не называл.
К чему называть, если имя уже есть? Только людское оно, волка таким при народе не назовёшь, да Радим и наедине его имени не произносил. Будто не хотел
— Назову тебя — Косматый. Раны твои залечу, откормлю, новой шубой обрастёшь, окрепнешь. Никто тебя отнять не посмеет…
Теперь ясно, в чём её корысть: захотела живую забаву, потешного волка. Прежде уже бывало, мальцы голосили, указывая на него — мол, тятя, купи, купи! — и кое-кто из купцов был готов заплатить щедро, лишь бы любимое чадо порадовать. Радим, ясно, отговаривался: мол, волк лишь его слушает, к чужим не привык, а хотите такого добыть — ступайте за тридевять лесов, в тридесятый, да там ищите.
Только не выйдет девке потехи. Видно, поздно пришла. А может, после того удара для него надежды и не было, но тогда уж и бил бы этот Звяга наверняка, а не так, чтобы волку дольше мучиться…
Девка заставляет его похлебать жидкого, он лакает нехотя, и нутро горит огнём. Болит, режет, будто наглотался лезвий, и те вспарывают ему брюхо. Волка бьёт озноб. Была бы девка умнее, уж сделала бы что-то, чтобы не длить его страдания, так нет, поливает слезами, упрашивает, чтобы жил. А он больше не может, настрадался.
Приходит серый день, ветреный, тоскливый. Солнце и не показывается, даже и не обозначает себя. Низкое хмурое небо лежит на макушках сосен, упало бы ниже, да они не дают.
Волк тяжело дышит, не хочет уже ни воды, ничего, только бы боль ушла, только бы не бил озноб. Если бы не лубки, разгрыз бы себе лапу, истёк кровью, чтобы уж скорее. Или доковылял бы до родничка, да и мордой в воду. Кто говорит, что это грех, те боли не знали.
Плохо волку. Кажется, только девка эта и держит своею волей. Кажется, скажи она: отпускаю, — и он тут же испустит дух. Да что же она не отпустит?..
Она вскочила, сжимая в руках топорик, и он лишь тогда услышал чьи-то шаги.
Под берёзу вышел её отец с коробом на плече, окинул взглядом поляну, кострище, волка. Процедил недобро:
— Ах ты ж…
И замолчал тяжело.
Девка ещё шаг сделала, волка спиной закрывая. Сказала решительно:
— Я его не оставлю! Это вы с матушкой боитесь, что люди скажут да что сделают, а я не боюсь.
Отец её всё молчал, только сопел, и пальцы его то сжимались в кулаки, то разжимались.
— Ворочайся домой! — велела девка дрогнувшим голосом. — А я здесь останусь. Ничего, проживу…
— С топором на отца, значит? — спросил он мрачно, и она будто только
Отец одним движением руки смёл её с дороги и склонился над волком.
— Полотно извела, — сказал недобро. — Ладно бы какое тряпьё, нет, самое лучшее…
— Уж какое в моём сундуке нашлось! — с вызовом ответила девка. — Сама ткала, право имею!
— Тулуп мой упёрла. Ведь добрый тулуп, а теперь, поди, завшивеет…
— Да уж добрый! Сам говорил, в нём и за свиньями грести зазорно.
— Пеструшку прирезала…
— Она всё одно не неслась. Так и так дорога в котёл!
— Да босая по лесу ночью бродишь! — Отец обернулся к ней. Голос его дрожал от плохо сдерживаемого гнева. — Ушла незнамо куда! Мать себе места найти не может…
— Я леса не боюсь! Зверь никакой меня не тронет!
— То — зверь, а ежели люди?..
Между ними повисло тяжкое молчание. Каждый, казалось, чего-то ждал от другого. Не дождавшись, мужик отвернулся от дочери, опять посмотрел на волка, потянулся рукой.
— Да он уж не жилец. Избавить бы от страданий, а ты ступай домой!
Тут её как прорвало. Кинулась, закрыла волка телом, плачет, упрашивает отца, чтобы позволил ей остаться.
— Я его выхожу! — ревёт.
— Да что уж ты так-то! — прикрикнул на неё отец. — Знаешь же, слёз твоих не выношу. Обувку тебе принёс, а то ишь, ходит босая…
Пока девка, шмыгая, мотала онучи да натягивала наголенки, отец её нашарил в коробе заткнутый кувшинчик. Откупорив его, собрался поить волка.
— Это что? — встревожилась девка.
— Да ивовая кора и кой-чего ещё, что! От боли. Волку от этого вреда не будет, я чаю.
— Ежели вреда не будет, так дай мне первой хлебнуть!
Опять затихли, меряются взглядами. Мужик плюнул с досады и сдался, протянул дочери кувшинчик. Та, хлебнув, аж перекосилась, но всё ж проглотила. Остаток мужик волку в пасть залил — терпко, горько, — и рукой крепко сжал, отвернуться не дал. Пришлось глотать.
Девка уже обула лапти и теперь гладила волка по лбу, глядела тревожно. А боль будто бы начала униматься.
— Ну, погляжу я, чё ты тут навертела! — сказал мужик. — А ты покудова навес убери да яму зарой.
— Что же, снесём волка домой? — с надеждой спросила девка.
— Домой! Больно он надобен дома. Но и тут оставлять нельзя, пойдут бабы за ягодой али охотники… Диво ещё, что вас никто не нашёл, будто леший отвёл.
— Так а что же… всё ж таки убить его хочешь? Я тебе этого вовек не прощу, так и знай! Вовек не прощу!
— Да не реви! Цыть, кому сказал!.. Пойдём за Коровью топь, в нехоженые места, заодно и тебе тропу покажу. Медвежья берлога там есть заброшенная, волку твоему сгодится.