Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Девка от радости засмеялась даже, благодарит, а мужик, крякнув, чешет в затылке:

— Никогда я тебе отказать-то не мог…

Осмотрев волчьи лапы, он сказал, что на двух лубки и не надобны. Девка смущённо отвела глаза. Третью перевязал, а на четвёртой, поцокав языком, вправил кость. Тут даже отвар не помог, волк закричал от боли, и девка закричала:

— Ты что делаешь?

— Да чё верещите, дурные? — осердился мужик. — Хочешь, чтобы он колченогим остался али чтобы лапа и вовсе не срослась? Я тебе сказал, следы убирай, чтобы никто и не понял,

что волк здесь был. Поймут, что ему помогал кто, станут искать и людей, и волка. Пущай лучше думают, что забился куда да издох.

После долго шли по хмурому лесу в молчании. Волка, завернув в тулуп, мужик нёс на руках. Девка, согнувшись под тяжестью короба, шла следом. Порой спотыкалась о корни, выставленные соснами, потому что глядела не под ноги, а на волка.

— Звяга его не шибко приложил? — спросила она робко. Видно, боялась услышать ответ. Волк тоже боялся. Хотя мужик и возился с ним, но, может, только для дочери, чтобы та знала: сделано всё, что можно.

— Где там ему размахнуться было? Людей бы зашиб… Может, зверь ещё отлежится. Молодой, что ему…

Лес был старый, деревья стояли тесно, смыкаясь кронами. Коровья топь раскинулась широкой прорехой, в которую, как гусиный пух, лезли серые облака. Ближний берег густо оброс всякими травами, растущими в беспорядке, где зелёными, а где порыжелыми. Меж кочек, покрытых жёлтой осокой, поблёскивала вода, и ржавая мёртвая сосенка тянулась оттуда к лесу. Навстречу ей нерешительно спускались две ели, сами хворые, облезлые, в засыхающих шубах.

На дальнем берегу тесно росли берёзы. Ветер подшутил над ними, раздел, оставив только золотые шапки. В другое время волк подивился бы им, жадно дышал бы незнакомыми запахами болота, гниющих трав и листьев, а теперь, со смятыми рёбрами, ничего не хотел.

Здесь мужик, опустив волка в траву, подошёл к самой воде и вынул нож, провёл по ладони, сжал кулак над оконцем в бурой ряске. С ладони закапало, разошлись круги. Волк подумал: может, вода оттого и рыжая, что кровью напоена. Говорят, есть такие поганые места, куда никто не суётся — а если суёшься, то с силой, что там обитает, и договариваться нужно по-иному. Не мёдом, не присоленной краюхой, а кровью.

— След в след за мной ступай, — велел мужик дочери, — да жердью путь, слышишь ты, прощупывай! И помни: оступишься, волка твоего брошу, тебя вытаскивать буду, так ты уж гляди, куда идёшь.

Шли долго. Волку думалось, прежде было плохо, только теперь стало куда хуже. Пусть бы его бросили хотя и в топь, только бы не трясли, не сдавливали больные рёбра неосторожно. Он уже и воды не боялся: утонул бы, и ладно.

Болото будто дышало, пуская пузыри, и что-то в нём ворочалось, плескалось то слева, то справа. Волк своими глазами видел, как целая кочка с тихим чмоканьем ушла под воду, а ведь на неё никто не ступал.

— Гляди под ноги! — то и дело покрикивал мужик. — Хоть бы там что, с тропы не сходи! Да голос подай, не утопла?

— С чего бы? Иду…

Он всё равно останавливался и глядел назад.

— Да ведь иду,

говорю же! — утирая пот со лба, повторяла девка.

— Говорит она! Место такое, ушам верить нельзя. Я тебя, может, и думал сюда отвести, да не теперь и не с волком этим… С тропы, говорю, не сходи!

— Да я не схожу! Была бы ещё здесь тропа…

Потянулась марь. Тут схлестнулись болотник с лешим, и леший проиграл, отступил. Деревьям куда деваться, так и жили в топком месте. Согнулись их спины, проржавели их листья, скрючились ветви, и все травы, которые здесь росли, порыжели тоже. Какие-то стволы упали, закрывая дорогу, какие-то застыли в медленном падении. В них, покрытых мхом и ржавчиной, уже и не угадать было прежние ели да берёзы.

Громовой хохот раскатился над болотами, а потом донеслось мычание, надсадное, жалобное, будто корова тонет и из последних сил кличет на помощь, бьётся в смертной муке. Вскрикнула девка, и мужик дёрнулся, позабыв беречь волчьи рёбра.

— Ох, батюшка! Что это?

— Да болотник подшутил напоследок…

Мужик втянул воздух сквозь зубы, будто хотел заругаться, да негоже ругаться в чужом дому да на такого хозяина. Осердится, жди беды.

Медвежья берлога оказалась землянкой, вполне пригодной для жизни. Тут и печь, и полки с утварью, и сундук, покрытый шкурами, и вёдра, и плетёные из лозы верши, даже и рукомойник. Есть и дверь, отчего-то снятая с петель. Припасены и дрова, и лучина.

Волку хорошо уже, что на землю опустили, а девка вертится, будто и не утомилась, осматривается, радуется.

— Это здесь ты, батюшка, хоронишься, как медведем оборачиваешься? — спрашивает.

Волк уши навострил.

— Да каким медведем!.. Ухожу сюда, когда мать твоя заедает. Ты ей-то не говори.

— Но и медведем тоже здесь бродишь?

— Вот пристала! Ну, брожу, бывает. Место здесь хорошее, глухое, вовек ни одна живая душа не сунется, только мы, берендеи… Отец мне это место показал, а ему — его отец, а я, выходит, тебе.

— Батюшка, а когда во мне сила проснётся? Может, этой зимой?

— Вот прицепилась, хуже матери! Рано ещё для силы твоей, оттого и вести тебя сюда не хотел, ежели б не волк этот твой… Ну, вишь, ему тут ладно будет. Воды ещё поставлю, чтобы хлебал, да и пойдём, а то мать заждалась. И так, поди, живьём съест.

Ох, какой поднялся крик! Спорит девка, топает ногой — мол, помрёт без меня волк! И отец её тоже кричит — где это видано, чтобы девка одна в лесу жила, да ещё и так-то далече от людского жилья?

— Будто не ты сказывал, что тебя на всю зиму одного оставили, как было тебе двенадцать годов! Я на год постарше буду.

— Да меня ломало тогда!

— Вот и меня ломает!

— Дура, да что ты в этом смыслишь? У девок оно не так, как у парней…

— А как?

— Да уж не так! Мать тебе после расскажет.

— Что расскажет, ежели она не из берендеев? — обиженно спросила девка. — Откуда бы ей знать?

— Ну, откуда… Я ей скажу, она тебе…

— Так ты сразу мне скажи!