Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Но ведь она будто всерьёз его жалела? Может, заплутала, с дороги сбилась, ищет его… Надо бы подождать ещё. Не её ли шаги слышны?.. Он подождёт…
Приходит лесной хозяин, смотрит и головой качает. Садится неподалёку, плетёт лапоть, и в это время ни зверь, ни птица не смеют тронуть волка. Леший не зол и не добр, он видит одну жизнь, общую, ту, что повсюду — один побег засохнет, другой проклюнется, — но это уж больно любопытный побег, упорный. Вот леший и смотрит, что будет.
Приходит уже и другая ночь,
Горько волку. Будто мало знал боли! Чем заслужил ещё эту, последнюю?
Эта ночь совсем уж чёрная. Разгулялась непогода — видно, кончились тёплые дни. Разбойник-ветер бредёт, лихо посвистывая, срывает последние листья. Хватает дырявые облака, рвёт, те брызжут дождём. Постанывают сосны.
Леший поднялся, потянулся, захохотал, да и ушёл бродить, лес трясти. Слабые деревья нынче сломаются. Волк дрожит. Он тоже совсем ослаб…
Он едва чувствует, как чьи-то руки треплют его, зарываются в шерсть. Потом светлеет, но это ещё не день. Кто-то разжёг костёр.
Волк приоткрыл глаза.
Девка вернулась и приволокла с собою столько добра, будто решила остаться здесь жить. Со злым лицом достала из короба полотно, чистое, крепкое, и, поддевая ножом, принялась рвать на полосы.
— Не пускали меня, — тяжело дыша, объяснила она. — Я думала… Я ж думала, они помогут, а они…
В тёмной косе её, растрёпанной ветками, блестели дождинки, и лицо было мокрым от мороси. Быстрым движением смахнув слезу, девка закусила губы и усерднее налегла на полотно. Оно затрещало.
— Сказали, нечего лезть… волк чужой… Люди увидят, спросят, зачем взяли. Ёрш прознает, потребует, чтобы тебя ему выдали, отплатить за учинённую обиду… Ссора с ним выйдет, а тебя всё одно отдадут, если не ему, так хозяину. И что ни делай, кто-то да озлится — и что взяли тебя, и что выходили, и что не выходили…
Слова из неё так и сыпались. Голос звучал твёрдо и зло, а под конец задрожал.
— Не ждала я от них… Не думала… Ещё и заперли…
Девка шмыгнула носом и утёрлась тыльной стороной ладони. Теперь Завид разглядел, что сидит она, вытянув к огню босые красные ноги. Бежала из дома, что ли, да так, что и обувку не прихватила?
Его охватило чувство, которое он не понимал и не умел выразить. Он и всей ласки-то видел — может, за ухом почешут грубо или бросят кусок. А эта девка, в чём её корысть? Отчего она пришла к нему в такую глухую ночь против воли матери и отца? Да что же ей за дело?
Он понимал окрики и недобрые слова, а девку эту понять не мог — и заскулил тоскливо.
— Не плачь, мой бедный! — тут же откликнулась она. — Я уж тебя выхожу, слышишь? Одного боялась: что ты… Что не дождался. А ежели дождался, так всё на лад пойдёт. Мне бабушка рассказала, как лубки накладывать…
В коробе нашлось и липовое лыко. Осторожно, боясь причинить боль, девка перевязала ему лапы,
— Всё же придётся дерево рубить, — пояснила она. — Попрошу лешего, чтобы дозволил. Видишь, и так он нынче серчает.
Взяв топорик, она нырнула в ночной мрак. Слышно было, постукивает. Выше, в кронах, посвистывал ветер, в яме потрескивал костёр. Волк жмурился на огонь, угревшись под тулупом. Повязки мешали, казалось, лапы одеревенели, но зато боль ослабла, не терзала от каждого движения. Теперь её хоть можно было терпеть.
Девка вернулась с жердями и лапником, взялась ладить навес. После наполнила котелок водой, подвесила над огнём, достала откуда-то курицу со свёрнутой шеей и принялась ощипывать. Волк поглядел с интересом: что у этой девки ещё найдётся в коробе да в узлах? Потом, того гляди, достанет и прялку или шитьё…
Девка опять поняла его по-своему.
— Оголодал, бедолашный, — смешно вздохнула она, явно повторяя за кем-то, пытаясь казаться мудрее и старше годами. — Ежели есть охота, это хорошо. Спервоначалу жидкого похлебаешь, не то нутро прихватит… Ладно уж, потроха тебе дам.
Но он отвернулся от куриных лап и внутренностей. Как объяснить, что сырого есть не привык? Как обернулся зверем, с земли всё-таки стал подбирать куски, поголодав; приловчился есть и без рук, но кровавого мяса ему не хотелось. А девка, будто нарочно, совала эти лапы и потроха ему в зубы, пока он не зарычал.
— Что же ты! — огорчённо говорила она. — Ведь свежина. Тебе, может, такого и не доставалось? Да ты отведай!
У него уж и не было сил отводить морду. Всё же она прекратила упорствовать, наконец поняла, что волк такое не съест, и, поднявшись, сказала:
— Лесу тогда отдам…
Пока мясо варилось, она влезла под тулуп, к нему под бок. Озябла. Лежала, говоря негромко:
— Я леса вовсе не боюсь. Другие в этакую ночь бы и не сунулись, а мне здесь дом. И батюшка мой не боится, он с лешим дружбу водит. Говорит, как я вырасту, лес и моим станет…
Свищет ветер. Слышно, как ломает он ветви где-то вдали, а тонкую берёзку, подле которой схоронились двое, будто жалеет, обходит. Словно в ответ дальнему шуму потрескивают сучья в костре, и редкие дождинки, срываясь, тихо стучат по лапнику.
Волк лежит, наконец согревшись. Девка тепло дышит в ухо, пытается не уснуть, пальцами шерсть на шее перебирает. Шепчет:
— Выхожу и никому не отдам. Моим будешь. Я тебя на цепи никогда держать не стану, ты мой хороший волчок, умный… Не убежишь?