Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Девоньки, да не крутитеся вы под ногами! Вось якие пытливые!
Хозяйка шустро повозилась с чугунком.
– Есть будешь? – спросила она Анну.
Пекарская энергично закивала.
Баба Хима вздохнула.
– Усе нашему козырю масть. – И пошла за дополнительной картошкой.
Дождавшись, когда хозяйка отойдет подальше, Анна спросила Полотова:
– Ниша, где ваш паспорт?
Он не понял, зачем это нужно, но показал на свое висевшее на гвозде пальто.
– Там… в подкладке…
Она нащупала в пальто прямоугольник
– Даниил Моисеевич Гликберг. Еврей… Ниша, с этим вам больше жить нельзя.
И, распугав курочек, Анна бросила паспорт в огонь.
Полотов успел только потрясенно выдохнуть:
– Но как же…
Он замолчал, потому что вернулась старуха. Она принесла еще две картофелины. Хима поскребла их, порезала, пошуровала в печи кочергой, добавляя картошку в чугунок, и снова вышла.
– Но как же я без паспорта буду?
– По крайней мере, будете живым.
Снова появилась Хима, на этот раз у нее в руках были пучки сухих трав.
– Я яво этими трауками лечила, – сказала она Пекарской. – Заваривала… Тяперь ты лечи, ласынь. Он табе здоровый потребней, чем мне.
В проеме между окнами почти под самым потолком висело зеркало в раме. Заметив, как Анна, вытянув шею, пытается рассмотреть себя в этом наклоненном зеркале – голова казалась непомерно большой, ног почти не видно, – старуха насмешливо спросила:
– У Москве-то небось у цабе целый гардероб со стеклом имелси?
У Химы были подвижный нос уточкой и быстрые ноги ухватиком. Хитринка в ее острых карих глазах никуда не исчезла.
Вечером Анна делала Полотову примочки на раны. Оба молчали, слушая, как потрескивает в светце лучина и с шипением гаснут, упав в кадку с водой, ее угольки. Под печкой сонно кудахтнула курица, и опять наступила тишина. Полотов шепотом подозвал Анну поближе, взял ее ладонь, положил себе на глаза.
– Благоуханная Вава в венке из петрушки, поцелуй меня.
Шутить, как прежде, стало невозможно. Анна наклонилась и, не отнимая ладонь от его лба, поцеловала Полотова в губы. В ту ночь они заснули под одним одеялом. Теперь их стало двое в этом хаосе. Какое горькое счастье…
Немцы приходили в Соловушки только однажды. Местные назвали их «набежными», потому что они пограбили, но не разорили. И, хотя в деревне из-за войны осталось мало мужиков, жизнь пока пыталась идти своим чередом.
В середине октября отмечали престольный праздник Покров. Хима вернулась домой пьяненькая, озорная. В одной руке она держала миску с темным студнем, хлебом и вареными яичками, в другой – бутылку с остатками мутноватой бражки.
– Антон Антонович вам прислал. – Она поставила угощение на стол и, перекрестившись на икону в углу, торжественно поклонилась своим постояльцам. – И будьте здоровы! И укрытия вам от усех негод! Ты чему у церкву не пошла? – строго спросила она Анну. – Надо было порожек переступить:
Она уже знала, что Полотов и Анна – не муж и жена.
Пригубив бражки, старуха рассмеялась:
– Это тяперь я уся морщеная, а ранее, как вы, молодая была, тож забавилась! И платье носила бодрое, усе у брындах!
Она вдруг озорно запела:
Высоко голубь летает, крылом неба достает! Хорошо милый ласкает, тольки замуж не бярет!У нее оказался неожиданно сильный голос. Анна затруднялась его обозначить: сопрано, колоратурное, меццо-сопрано?
Подбоченившись, Хима пошла кругом, пританцовывая, с лукавством поглядывая на Пекарскую и Полотова. Эх, белый платочек, лучистые морщинки, огневая бабуля! Лет пятьдесят назад была она заводилой игр, да и сейчас оставалась бедовой частушечницей. Она могла спеть обо всем на свете: о бескрайних просторах, о том, что у какой-нибудь разини уведет миленочка, о сердце своем разбитом.
Но оживление длилось недолго. Посмотрев на висевшие на стене фотографии, старушка замедлила свой танец. На одной карточке солдат в фуражке с царской кокардой придерживал винтовку. Муж Химы прошел Первую мировую, а умер от того, что простудился на сенокосе. На другой трое степенных деревенских парней с глазами такими же острыми, как у Химы, стояли в кепках и белых косоворотках на фоне нарисованного моря и бутафорских кипарисов.
Старушка бросилась к иконе.
– Дево Богородице! Спаси дятей моих! Заховай под кровом Твоим… Петра, Ляксея, Федора и усих хлопчиков, крыщеных и безыменных!
Ее сыновья воевали, она ничего не знала о них.
Горе с новой силой накрыло бабу Химу. Она рухнула на лавку и заголосила, вытирая слезы праздничным передником – то разговаривая, то затягивая печально:
Ох, что б мне мылоденьки Посконей не бра-а-ать. Посконей не брать, По лугу не сла-а-ать…Голосом Химы сейчас пела малознакомая Анне страна. Коренные горожане так не умеют. Эту песню словно сама природа в ненастный день сочинила.
– Петюшка, Ляксеюшка, Феденька… Миленькия вы мои, где же вы тяпе-е-ерь…
Через деревню часто проходили группы выбирающихся из окружения красноармейцев. Одним поздним вечером в Химино окно негромко постучали. Хима, никого не разглядев на улице, подошла к двери.
Снаружи прозвучало:
– Свои… Нам бы только поесть и погреться.
Щелкнув железной клямкой, Хима открыла дверь. Перед ней стояли двое ополченцев.
– Надолго не останемся.
– Заходьте, сыночки. У мяне у самой трое воюють. Можа, и их хто обогреет.