Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Нет, сегодня же и уйдем, – решительно сказал молодой. Он уже вел себя как командир. – Только провиантом надо запастись.
– Конечно. Вон сколько на улице живности бегает!
Солдаты поели, их разморило, некоторые задремали прямо на полу.
Анна опять смочила компресс для раненого и поднесла ему воды. Парень сделал глоток.
– Вы ведь нездешняя?
Узнав, что она из Москвы, он обрадовался.
– Я из Апрелевки. Почти соседи. А кем вы работали?
Анна ответила.
– Настоящая актриса? – недоверчиво спросил он.
Пекарская
– Вроде настоящая.
– А как ваша фамилия?
Анна назвалась.
– Вспомнил. «Поедем в Уругвай»… Вот повезло мне. А меня Сашей зовут.
Он работал на кирпичном заводе. Собирался поступать в институт, потому что пообещал своей невесте, что выучится на инженера. При воспоминании о ней свет озарил его простое лицо.
– Она у меня культурная. В доме книжек полно… И меня заставляет читать.
В окно громко постучали.
– Немцы у леса!
Лес находился с глухой стороны дома. Похватав винтовки, красноармейцы выбежали наружу. В избе остались только Анна и раненый. На улице застрочил пулемет, прозвучало несколько выстрелов и наступила тишина. Анна подошла к окну: возле плетня стояли немецкие солдаты, у их ног лежал убитый красноармеец. Раздался выстрел, и один из немцев медленно осел на землю, а другие бросились стрелять по сараю.
От удара разбилось стекло избы, в окне показался ствол карабина. Анна сползла на пол. Хлопнула дверь. Вошел, озираясь, немец. Нордический красавец жестом приказал Пекарской идти на улицу. Анна послушно взяла пальто, но замешкалась, глядя на Сашу.
– Шнелле, – спокойно поторопил немец.
Когда она переступала порог, за ее спиной прозвучал выстрел.
Пленных погнали в сторону Вязьмы. По дороге к ним добавили еще гражданских и красноармейцев, и еще… Набралась колонна человек в триста. Мужчины несли на шинели раненую медсестру.
Девушка повторяла:
– Не бросайте меня, ребята. Мне еще пожить хочется.
И тот молодой, с забинтованной головой, шагал перед Анной по скользкой грязи, из-под его белого чепца сочилась кровь.
Все сгрудились, пропуская идущие навстречу немецкие танки. Они проползли вразброд, с широким лязганьем, сотрясаясь и волоча свои подбитые гусеницы. Когда танки прошли, красномордый конвоир закричал, ударяя палкой по головам и спинам пленных:
– Рус, айда! Шнель!
Русские брели, мрачно поглядывая на обочины и не понимая, как вышло, что они, масса еще недавно вооруженных, сильных мужчин, оказались в этом унизительном положении.
В поле чернел перевернутый советский танк, а поблизости валялись котелки, бочки, какие-то ящики. Они принадлежали разбомбленной колонне грузовиков, которые замерли тут же. Из их искореженных кузовов и кабин до сих пор торчали воткнутые для маскировки ветки.
В канаве на краю дороги лежали убитые гражданские со своими убогими пожитками. У одной погибшей девушки были уложенные в аккуратную корзиночку светлые косы. Заплетая их утром, она не догадывалась, что делает это последний раз в жизни. Бесконечный дождь заливал
Когда пленные подошли к повороту, тот самый молодой парень с повязкой на голове неожиданно выскочил из колонны и помчался в лес, петляя за деревьями. Несколько товарищей побежали вслед за ним. Все произошло так быстро: крики, стрельба… Убитые остались лежать на земле, а живые пошли по грязи дальше, пригибаясь под ударами.
В следующей деревне крестьянки, стоя у обочины, высматривали своих близких среди бредущих мимо пленных. Губы женщин скорбно шевелились, по лицам текли то ли слезы, то ли капли дождя. Поравнявшись с ними, Пекарская отделилась от колонны, замерла рядом. От холода и страха у нее стучали зубы. Крестьянки отступили в сторону, но ничего не сказали.
Несколько следующих дней Анна одиноко шагала от деревни к деревне, закрываясь от дождя и ветра, кутаясь в серый крестьянский платок-кисейку. В голове крутилась закличка из детства:
Дождик, дождик, перестань, мы поедем на росстань Богу молиться, Христу поклониться. Я у Бога сирота, отворяю ворота Ключиком-замочком, шелковым платочком…Дождик наконец услышал ее просьбу. Вместо капель с неба полетели острые снежинки, они щекотали нос и губы. Холода той осенью пришли раньше обычного.
Ночлег и еду Анна находила у жалостливых крестьянок или в брошенных избах. В пути ей встречались не только беженцы, но и красноармейцы. Измученные, небритые, замерзшие в своем легком обмундировании, военные небольшими группами или поодиночке пробирались на восток.
А гражданские брели, сами не зная куда. Шли по грязи, сгорбившись под своей ношей, женщины, старики с детьми, испуганные дети без родителей. Ночью в полях горели костры – люди ели и спали там же под своими ватными одеялами.
В одной деревне Пекарская сидела на грядке, собирая мелкую подмерзшую картошку, когда ее позвала крестьянка.
– Ласынь! Подь сюды!
Она и ее беременная дочь стояли с лопатами на дальнем конце огорода. У их ног лежали два мертвых тела со скрюченными пальцами и запавшими глазницами – немца и красноармейца. Еще недавно в этих телах пульсировала молодая жизнь.
Женщина протянула Пекарской лопату.
– Поможи нам их поховать. Немцы усих своих подобрали, а этого не нашли, третий день лежав.
Оружия при убитых не осталось, его унесли с собой ополченцы, которые прорывались здесь из окружения.
Пекарская взяла лопату, стала копать. Перед тем как положить убитых в землю, крестьянка их обыскала. У немецкого солдата нашлись деревенские варежки из козьей шерсти, ножик, фонарик, листовка, на которой было нарисовано вступление вермахта в Москву, и письмо с вложенной в него карточкой с фигурными краями. На ней молодая женщина с накрашенными губами и красивой прической обнимала двух беленьких девочек в светлых платьях.