Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Ишь, яка цаца, – сказала про нее хозяйка.
Анна развернула залитое кровью письмо, некоторые строчки можно было разобрать. В нем жена называла мужа зайчиком, «хезхеном» и просила подарки к Рождеству.
«…только не отправляй больше русскую одежду и обувь. Неужели ты думаешь, что я и девочки станем… Покрывала и простыни тоже… столько… можно открывать магазин.
Курт прислал Эмме кулон с большими бриллиантами и еще два тяжеленьких обручаль… у многих наших русские меха, каждая вторая в серебристой… отправлять золото
…кинохронику с пленными. До чего тупые и больные лица! И вам приходится иметь с ними дело! Признаюсь, мне было их немного жалко. Но я подумала, что для них же будет лучше, если их скотская… упорствуют и убивают наших солдат. За это я ненавижу их еще больше.
Мой хезхен, в газетах пишут, что скоро вы будете в Москве… осторожно в этом большом городе, там много заразных проституток.
Хайль Гитлер. Твоя верная женушка Ирма и любимые доченьки Рози и Ева. Ты еще не получил мою посылку с печеньем?»
В углу листка немка нарисовала красным карандашом сердечко со словами: «После расставания следует свидание». Оно было не таким ярким, как залившая письмо кровь ее мужа.
– И чаво ж ты до нас прыперся, сидел бы со своей цацей, – вздохнула крестьянка, швыряя комья земли на лицо мертвого.
У красноармейца тоже было письмо, он тоже носил его у сердца. Вечером дочь хозяйки читала это письмо вслух. Она поднесла листок к желтоватому свету керосиновой лампы.
– «Дорогой папочка, скорей кончай войну и приезжай домой. Мы очень по тебе скучаем. Твой наказ я выполняю, маму слушаюсь. Маленький братик Ванечка здоров. Мама его укладывает спать, она опять плачет…»
Горло беременной сжали спазмы.
– Сейчас, сейчас… – пообещала она матери.
И, положив ладонь на свой большой живот, дочитала сдавленным голосом:
– «Дорогой папочка, пусть твои глаза будут зоркими, руки сильными, чтобы бить фашистов. Мы очень ждем твоего возвращения… Твой сынок Васята».
Лежавшая на печи Анна беззвучно плакала, зажимая рот трясущейся мокрой ладонью. В последние дни она не проронила ни слезинки, а теперь горевала обо всех сразу – о Васяте, о его убитом отце, об этих двух крестьянках и их пока не родившемся младенце, о себе, о сгинувших товарищах, о пленных. Даже об убитом немце и его дуре-жене.
На следующее утро Анна опять была в пути. На дороге она поравнялась с семьей беженцев. Женщина вела за руку мальца лет четырех. Старший мальчик в ушанке подгонял хворостиной навьюченную буренку, у которой с одного бока висел котел, с другой – мешки, а сверху была привязана укутанная в платки совсем крошечная пухлощекая девочка. За ними, что-то бормоча и посмеиваясь, плелась растрепанная старуха.
Они прятались на болоте, рассказала Анне молодая женщина. Корова, умница, в лесу вела себя тихо, совсем не мычала, и никто их не обнаружил. Вот повезло. А их дом, пока они сидели в лесу, был сожжен немцами. Только головешки
Старуха, услышав про пожар, схватилась за голову и стала выть, раскачиваясь.
– Ох, горюшки… Ох, миленьки… Разом уместе с хатой сгорел наш Черныш!
Старший мальчик успокаивал ее:
– Ну все, бабуль, ну хватит.
Его звали Григорием Петровичем, так он представился Анне. Он и вел себя как взрослый.
А женщина ласково обняла старуху, убрала седые космочки с ее лица, вытерла ей глаза уголком платка.
– Бабуля наша троху с разуму сошла, – объяснила она Пекарской. – Не может себя простить, что собаку забылася отвязать.
Скрытые за лесной чащей Соловушки показались непотревоженным маленьким миром. По деревенской улице ходили стаей гуси, а вокруг колодца с журавлем бегали ребятишки.
– Вона там наш дядя Антон живет. – Женщина показала на хату родственника.
Хата не отличалась от других – такая же крытая соломой, вросшая в землю, она стояла в окружении грядок. Рядом с ней раскинулась маленькая пасека. Дверь хаты открылась, и на пороге показался крепкий белобородый старик с ведром. Увидев его, женщина громко запричитала.
– То ж дядя Антон! Слава тебе, Господи, ён дома! А як бы не? Дядя Антон!
Вместе с ней закричала старуха. Но мальчик остановил их.
– Погодите.
Григорий подошел к старику, снял шапку. Неожиданные, как вспышка света, золотые кудри рассыпались на его голове.
– Дедушка Антон, принимай, погорельцы мы теперь…
Анне тоже повезло. Дед Антон въедливо расспросил, откуда она, зачем ищет раненого артиста, и, немного поразмышляв, показал на избу, где над соломенной, укрепленной березовыми ветками крышей вылетал из трубы дымок.
– Скажи, Антон Антонович тябе прислал.
Пекарская радостно поспешила туда, постучала в мутное зеленоватое окошко. Ей долго не открывали. Когда наконец вышла хозяйка – ею оказалась остроглазая, маленькая старушка в больших валенках, Анна от волнения забыла сказать про Антона Антоновича. Хозяйка с подозрением оглядела незваную гостью.
– Якой раненый? Про такого не ведаю. Сын у меня хворый тольки. Больше никого в хате.
Из глубины дома раздался слабый голос Полотова.
– Вава, я здесь…
– Ну, коли так, заходь, – не слишком гостеприимно сказала Анне старушка, – чего уж на всходцах тут стоять.
Вскоре Пекарская сидела на кровати Полотова. В хате были земляной пол и низкий темный потолок над огромной двухъярусной печью. Ситцевая занавеска у печки была сдвинута в сторону, там валялась овчина.
Из деревянного лаза под печью появились две любопытных пестрых курочки. Они нервно задергали головами, поглядывая на Пекарскую. Старушка (ее звали Евфимией, или просто бабой Химой) погнала их.