Птичка польку танцевала
Шрифт:
Гитлер ожидал быстрой победы над Красной армией. Ее маршалов он считал бездарями, ее солдат – примитивной массой. Но именно эта простая масса и начала преподносить неприятные сюрпризы. Людская река разбивалась на ручейки, пытаясь прорваться через линию фронта. Красноармейцы сутками шагали без еды и сна. Поджидая их, немцы размещали своих автоматчиков в несколько линий на большаках и в тихих с виду деревушках. А русские соединения уже без всякой команды продолжали идти, сминая врага, падая сами, понимая, что или они, или немцы останутся на этой земле,
На облетевшем мокром кусте краснели сочные ягоды. Анна не знала их названия. Она протянула к ним руку, чтобы сорвать, но передумала. В лесу снова было тихо, лишь высоко над макушками раздавался крик летевших к югу журавлиных стай. И можно было поверить, что нет никакой войны, если бы не израненная лошадь, которая стояла, прислонившись к дереву. Из ее глаз катились мутные слезы.
Дорога тянулась вдоль кромки поля, мимо речки, там чернела сгоревшая мельница и лежал убитый мельник. Анна добрела до деревни, но деревни больше не было. Остались печи с кирпичными трубами и дымящиеся обугленные бревна, из-под которых вырывались язычки пламени. Между пепелищами копошились в земле куры, бродили ставшие в одночасье беспризорными козы и свиньи.
Сохранилась только одна изба на отшибе. Пекарская зашла внутрь, потерянно посидела на лавке, потом бесцельно походила, задевая какие-то чугунки, деревянное корытце, спотыкаясь о кольцо на крышке погреба. Она увидела ведро с чистой водой, зачерпнула ковшиком, напилась, умылась и без сил упала на украшенную подзорами и горой подушек кровать.
Ее разбудили голоса. На улице красноармейцы затаскивали в сарай пулемет. Их товарищи направлялись к избе, неся на шинели раненого. Солдаты не удивились горожанке. Конечно же, они не признали актрису в измученной женщине с запавшими глазами и в кое-как отчищенном от грязи пальто. Уложив раненого на кровать, они лишь поинтересовались, одна ли она здесь, и попросили помочь с перевязкой.
У бойца на ноге зияла глубокая рана. Анне хватило одного взгляда на кровавое месиво, из которого торчала уцелевшая кость, чтобы, пошатнувшись, вцепиться в край стола. Красноармейцы поняли, что медсестра из нее никудышная, и поручили заняться другими ранеными.
Пекарская разорвала полотенце, стала неловко бинтовать руку пожилому ополченцу. Повязка никак не получалась.
– Давайте лучше я, – сказал молодой боец, которому надоело ждать своей очереди на перевязку. Он был легко ранен в голову, его стриженные ежиком светлые волосы были окрашены кровью.
Парень отобрал у Пекарской полоску ткани, ловко смотал ее. Одной рукой он разматывал бинт, другой придерживал его на руке пожилого, расправляя ходы.
– Снизу вверх надо. Вот так…
– Я с германцами воевал в Первую мировую, – сообщил им пожилой. У него были пшеничные
– Ну, и как они? – спросил молодой.
– Кто? Германцы-то? В бою упорные, крепкие. А в плену терпимо к нам относились.
Заметив, что молодой недоверчиво покачал головой, он добавил:
– А что… Мы христиане, они христиане… Мы под конец в Германии свободно жили. Некоторые даже на немках женились.
Молодой усмехнулся, закрепляя повязку на его руке.
– И кем же ты у них работал, дед?
– Кем-кем… По специальности работал, я портной, мастер мужского пальто, – с достоинством ответил пожилой. На его армейском котелке была выцарапана фамилия «Епифанов». – Я и зарплату получал. Меня хозяин уговаривал остаться, но мне Германия не нужна. Я и язык-то ихний не учил…
Молодой вдруг рассердился.
– Брешешь ты все!
– Да ты еще на свет не родился, когда я там был, – обиделся пожилой. – Историю по книжкам знаешь.
– Книжки тоже люди писали, – огрызнулся молодой.
Он разорвал еще одно полотенце и сам перебинтовал себе голову, соорудив из двух полосок ткани белый чепец.
На кровати заворочался тяжелораненый. Он попросил воды. Анна поднесла к его губам ковшик.
– Жарко… – пожаловался парень.
Пекарская намочила тряпку и положила ему на лоб.
Кто-то хозяйственный принес дрова, растопил печь, нашел чугунки, чтобы приготовить еду. В избе запахло тушенкой, которая варилась вместе с картошкой и пшеном из сухпайков.
Вошли еще несколько человек.
– Скоро станет тесно, как в трамвае, – пошутил кто-то.
Красноармейцы были все вчерашние гражданские из московского ополчения. Каждый хранил свое воспоминание о самом дорогом, что он оставил в Москве. Даже если их довоенная жизнь была не очень счастливой, они сейчас не признались бы в этом.
Прибыли двое новых солдат. Оба были навеселе, их никто не знал. Что-то в их упитанных лицах и повадке заставило Анну вспомнить слово «ряженый».
– Чего вы тут прячетесь? – спросили они. – Комсостав давно разбежался. Надо сдаваться.
– Да пошли бы вы, – покосился на них молодой.
– Не верите? Ну, дело ваше… Возьмите это хотя бы.
Один толстомордый вынул из кармана листовки, положил на стол. Уже на выходе из избы он значительно добавил:
– Наше дело предупредить.
На немецких листовках был изображен красноармеец, избивающий своего комиссара. Парень с забинтованной головой скомкал рисунок.
– Значит, так. Группа наша небольшая, засечь сложно будет. Прорвемся.
– На рассвете пойдем… Переночуем и пойдем, – не сразу откликнулись красноармейцы. Всем хотелось отдохнуть.
Они стали обсуждать, где бы раздобыть материю для теплых портянок. Армия не успела перейти на зимнее обмундирование. У них не было варежек, и шинели уже не грели.
Раненый слушал их на кровати, прикрыв глаза.