Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Сколько тебе лет?
Мальчик лишь посмотрел исподлобья, как затравленный волчонок. На вид ему было не больше двенадцати.
Рано утром наверху сильно загрохотало. Звуки канонады проникли сквозь кирпичную кладку, а через трещину в стене тонкой струйкой потек песок. Перепуганный ребенок из Юнгфолька забился обратно в свой угол.
– Не понимаю… – сказал Полотов. – Опять воюют, что ли? Схожу-ка я на разведку.
Его долго не было, а разрывы и артиллерийская пальба все не прекращались. Встревоженная Пекарская выглянула наружу. В предрассветных сумерках она увидела бегущего обратно Полотова.
–
Оба запрыгали, плача, смеясь, целуя друг друга:
– Мир!
На полу в подвале валялась темно-синяя форменная куртка Юнгфолька. Мальчишка убежал, прихватив с собой свитер Полотова. Это лишь ненадолго испортило им настроение. Главное, они по-прежнему были вдвоем, Вава и Ниша, и они снова собирались в дорогу – дальше на восток, на родину.
Возле сгоревшего танка шутили и смеялись счастливые советские офицеры. Странно было видеть их новую форму – в годы войны в Красную армию вернулись погоны. Конечно, они не были полной копией царских.
Те красноармейцы, которых Анна впервые видела в годы революции, не имели рангов и различий. До войны все назывались просто бойцами. Получалось, рабоче-крестьянская армия прошла большой путь и вернулась к традициям русской армии.
На стене дома висел лозунг со словами Сталина о том, что «гитлеры приходят и уходят». А рядом еще не закрашенная надпись «Wir kapitulieren nie – Sieg oder Tod» призывала Германию к «победе или смерти».
Сначала немцы ждали смерти. Они прекрасно знали, что их армия творила в СССР. Посылки с русскими трофеями (посылка номер пять, номер сто тридцать, номер двести два на коленях у милых фрау в вагонах эсбана) и кинохроники с горящими домами не оставляли сомнений. Но русские повели себя странно, и фатализм немцев тотчас сменился угодливостью. Первым делом они выучили, как произносить по-русски «кусочек хлеба».
По дороге вели колонну пленных. Немецкие солдаты и офицеры – грязные, с чайниками, мисками и узелками в руках – понуро шагали, переступая через обломки. Некоторые тащили с собой портфели или рюкзаки. И становилось понятно, что их жалкие глаза – это надолго, что этот пепел въелся в их кожу на годы вперед.
Советские конвоиры, сами измученные и грязные, шли с сияющими лицами. Рядом с колонной по-крестьянски косолапил в своих стоптанных сапогах солдатик с винтовкой наперевес. Те, кого он конвоировал, проиграли ему, какими бы умными и сложными они себе ни казались.
Аромат сирени в воздухе смешивался с запахами походных кухонь и пороха. Этот весенний воздух был пропитан жаждой жизни и физической любви – именно той, от которой рождаются дети. Всех переполняло чувство эйфории.
Советский офицер прогуливался с двумя молодыми немками, галантно держа обеих под руки. Освобожденные пленники всех национальностей – французы, ирландец в большой шляпе, британцы, итальянцы – пели свои песни. Русские играли на гармошках и плясали вприсядку прямо на улице. Немолодая пара, у них на пальто были желтые звезды Давида и надписи Jude, с гордостью несла свои еврейские знаки сквозь толпу. Как они выжили в Берлине?
А красивая молодая немка с распущенными волосами, тоже танцуя и размахивая руками, бросалась под колеса военных машин. Она была похожа на раненую птицу.
Возле «Пункта сбора советских граждан для отправки на родину» бывшие остовки спорили с двумя молодыми бравыми сержантами. Сержанты стояли со своими трофейными велосипедами, сжимая их блестящие рули. У обоих были медали на груди, и у одного к тому же – орден Красной Звезды.
– Мы воевали, а вы тут на фрицев работали, – сказал тот, который был только с медалями. – А еще комсомолки!
Девушки обиделись.
– Ну вот, а мы вас так ждали! Сначала немцы нас унижали, теперь – вы.
Сержант махнул рукой.
– Да что тут говорить… Думаете, на родине вам спасибо скажут?
Товарищ легонько ткнул его в бок.
– Не пугай ты их! Может, их насильно сюда пригнали.
Он постарался успокоить девушек:
– Не бойтесь. У каждого своя история, разберутся.
Разбираться со всеми начали еще на немецкой земле. Проверочно-фильтрационный лагерь возник в чистом поле буквально из ничего, из маленького пункта, где размещали раненых и вообще всех заблудившихся на послевоенных дорогах. Кто-то стремился домой, кто-то просто искал спасения. Это был настоящий табор: власовцы в немецкой униформе, красноармейцы в одних гимнастерках, казаки в нахлобученных по брови кубанках, бывшие полицейские в мундирах с оторванными повязками и даже эсэсовцы, отодравшие руны от своих петлиц.
Конечно же, было множество остарбайтеров, которые прежде работали у местных фермеров-«бауэров» и на заводах. Но были холеные белорукие дамы, выдававшие себя за бывших рабынь. И были власовцы, преуменьшавшие свои чины и преступления.
Пекарская и Полотов не скрывали ничего, когда заполняли анкеты в отделе репатриации. Потом была комиссия: допрос и отметка карандашом в конце анкеты – «в учетный отдел». У Анны сохранился советский паспорт, это помогло довольно быстро получить репатриационные справки НКВД. Без них обратно на родину не пускали.
И опять зашумел вокруг вокзал с давкой, чемоданами и рюкзаками. Немцы лежали прямо на перроне. Поезд брали с боем. Пустым оставался лишь вагон, на котором было написано: «для военных». Там сидел только черноволосый советский лейтенант, он что-то писал в своей тетрадке, подложив под нее планшет. Анна попросила разрешения сесть с ним.
– Конечно, заходите, – рассеянно согласился офицер.
Увидев это, немцы робко просочились в вагон, встали в проходе. Потом самый смелый из них присел, и сразу началась суета, все заспешили занять сидячие места. Женщины требовали у мужчин уступить им, мужчины отвечали, что устали на работе, и показывали какие-то пропуска. Это было смешно, а лейтенант оставался невозмутимым.
– Вы понимаете, что они говорят? – с улыбкой спросил его Полотов.
– Немножко. Немецкий юмор, – ответил тот, не переставая писать. В его тетрадке были стихи.
Разоренная войной Польша теперь мало отличалась от разоренной Германии. Лишь стоявшие на перекрестках деревянные кресты с грубо вырезанным Христом напоминали, что здесь уже не немецкая земля. На станции перепачканные смазкой красноармейцы ковырялись в своих машинах, склонившись возле поднятых капотов. В дорожной пыли рядом с ними блестели черные лужицы моторного масла.