Расколотый берег
Шрифт:
– Скорее бы уж все это кончилось, – сказала Эрика.
– Конечно. Мистер Бургойн хранил деньги дома?
– Понятия не имею. С чего бы?
– Так бывает. Эта дверь куда ведет?
– В коридор.
Они прошли в широкий коридор.
– Здесь спальни и гостиная, – пояснила она и открыла дверь.
Кэшин вошел следом за ней и включил верхний свет. В большой комнате с зашторенными окнами на каждой стене висело по большому рисунку тушью в черной рамке; все они явно принадлежали одной и той же руке. Сильными вертикальными линиями на них
Широкую кровать закрывал белый плед, поверх которого лежали большие подушки.
– Здесь и красть-то нечего, – заметила Эрика.
Дальше шли две почти одинаковые комнаты, потом ванная и еще одна гостиная, поменьше.
Они вошли в большой холл, высокий, в два этажа, освещаемый естественным светом. Почти все пространство в нем занимала огромная лестница.
– Дальше две столовые – большая и малая, – объяснила Эрика.
– А наверху что?
– Еще спальни.
Кэшин заглянул в столовые. Там все вроде бы было в порядке. У двери в большую гостиную Эрика приостановилась и повернулась к нему.
– Сначала я, – сказал он.
В комнате слабо пахло лавандой и чем-то еще. Свет из окна падал на ковер, перед которым висела порезанная ножом картина. Пятно крови на полу закрывал кусок черного полиэтилена.
Кэшин прошел к большому резному шкафу кедрового дерева, который стоял у левой стены, и открыл дверцы. На полках теснились бутылки виски, бренди, водки, легкого коктейля «Пиммз», чинзано, шерри, всяческих ликеров, бокалы, стаканы для виски и мартини.
В небольшом холодильнике обнаружились содовая, тоник и минеральная вода, но не оказалось ни единой бутылки пива.
– А что у него было в столе, вы знаете?
У стены стоял небольшой стол на тонких ножках, со столешницей, обтянутой кожей.
Эрика пожала плечами.
Кэшин отпер левый ящик. Блокноты, конверты, две перьевые ручки, две бутылки чернил. Кэшин вынул верхний блокнот, раскрыл, поднес к свету. Ничего. В другом ящике хранились серебряный нож для бумаги, степлер, коробка скрепок, дырокол, кнопки.
– И почему не забрали технику? – сказала она. Кэшин взглянул на шведский музыкальный центр.
Когда-то это была самая дорогая модель, последний крик моды.
– Уж очень здоровый, – ответил он. – Телевизор здесь был?
– Он в другой гостиной. Отчим не слишком любил его смотреть.
Рядом с музыкальным центром на полках лежали десятки компакт-дисков с записями оркестровой музыки и оперных арий. Кэшин вытянул один диск, вставил в чейнджер, нажал кнопку.
Это была Мария Каллас. [13]
Акустика комнаты оказалась превосходной. Он закрыл глаза.
– Это обязательно? – спросила Эрика.
– Простите, – сказал Кэшин и выключил звук. Голос певицы, казалось, спрятался в самые дальние углы комнаты.
Из комнаты они вышли в другой коридор.
– В кабинет, – объяснила она.
Он зашел в просторное помещение, на трех стенах
13
Мария Каллас(наст, имя Мария Анна София Цецилия Калойеропулу, 1923–1977) – знаменитая оперная певица (сопрано) греческого происхождения.
Все двенадцать ящиков массивных высоких кабинетных шкафов были взломаны. Их оставили в том виде, в каком нашли утром.
– Как думаете, что здесь могло лежать? – спросил Кэшин.
– Не знаю.
Кэшин выдвинул один ящик: письма, бумаги. Он прошелся по кабинету, осмотрел фотографии. Они были развешаны в хронологическом порядке и охватывали лет семьдесят – восемьдесят – семейные фото, портреты, юноши в военной форме, свадьбы, вечеринки, пикники, пляжи, двое мужчин в костюмах на фоне группы людей в спецодежде, какая-то женщина в шляпке, снимающая покрывало с памятной таблички.
– Где здесь ваш отчим? – спросил он.
Эрика показала поочередно фотографии веселого маленького мальчика, юноши в школьном костюме, в форме для крикета, среди футбольной команды, молодого человека с худым лицом, облаченного в смокинг, мужчины средних лет, пожимавшего руку другому, постарше. Чарльз Бургойн старел медленно и красиво, не теряя ни одного тщательно причесанного волоса.
– Вот тут еще лошади, – показала она на другие фото. – Они, по-моему, были ему дороже людей.
Целая стена была отведена фотографии лошадей и людей с лошадьми. Десятки снимков фотофинишей – глянцевые, матовые, по большей части черно-белые. Чарльз Бургойн то сидел верхом, то правил поводьями, то подхлестывал, то целовал лошадиную морду.
– Ваша мать жива? – поинтересовался Кэшин.
– Нет. Умерла, когда я была еще совсем молодой. Кэшин посмотрел, что стояло на книжных полках: романы, книги по истории, биографии, множество книг о Японии и Китае, об их искусстве и культуре. Выше были книги о Второй мировой войне, о войне с Японией, об австралийцах – японских военнопленных.
Три полки занимали книги и справочники по керамике.
Они пошли дальше.
– Это его спальня, – произнесла Эрика Бургойн. – Я сюда никогда не заходила и сейчас тоже не собираюсь.
Кэшин попал в белую комнату: кровать, стол, простая ночная лампа, небольшая прикроватная тумбочка с четырьмя выдвинутыми ящиками – все было одного цвета. Два нижних ящика явно взломали. Из спальни открывалась дверь в гардеробную. Он увидел одежду Бургойна: пиджаки, костюмы, рубашки на плечиках, носки и белье на полках, туфли на подставке. Все было дорогое, но уже не новое.