Расплата
Шрифт:
Во всем доме стояла глухая тишина. Лениво, ползком двигалось невидимое время, бледно мерцала керосиновая лампа, и Мушни маленькими глотками отпивал водку. Тапло пить отказалась: «Опьянела, больше не могу». До рассвета далеко. Может, ей надо отдохнуть? Но она бы сказала, не такая уж робкая. Ему здесь было хорошо, и уходить не хотелось. Куда уйдешь? В холодную непроглядную ночь? Тапло достала из чемодана транзистор, забралась с ногами на кровать, закуталась в шаль и сквозь хрип и чужой говор в эфире поймала нежную джазовую мелодию. Они молча слушали музыку, которая отрывала их от этих сумрачных гор и уносила в просторные, сияющие светом
— Устала, — сказала Тапло и выключила транзистор.
Мушни встал.
— Уходишь? — спросила Тапло.
— Говоря по правде, не хочется, — признался он.
— Тогда побудь еще немного.
— Ты, наверно, спать хочешь?
— Нет. Расскажи что-нибудь.
Мушни сел на кровать, у ног Тапло. Она откинулась к стене и оперлась локтем о подушку.
— Что тебе рассказать? — Близость Тапло кружила ему голову, мысли путались, и все существо его подчинялось одному желанию, мучительному, неясному ожиданию.
— Расскажи, кто ты, откуда?
Лампа на столе начала чадить, в комнате запахло гарью и керосином, и наконец огонь погас, и мрак, ворвавшийся снаружи, заполнил все углы.
— Керосин кончился, — шепотом сказала Тапло.
— Я раскрою окно! — Голос не подчинялся ему. Шаря руками по стене, он добрался до окна и, распахнув его, подставил горящее лицо свежему ветерку.
На обратном пути он наткнулся на стул и едва не опрокинул его.
— Иди сюда, — позвала из темноты Тапло. И от шепота ее по всему телу Мушни снова прошла леденящая дрожь. Ослабли ноги и руки, и он забыл обо всем на свете, о том, что кого-то где-то убили, что кто-то кого-то ненавидел и преследовал, что одни горевали и плакали, а другие пили вино и танцевали в сверкающих огнями залах, тогда как кто-то умирал от голода и мечтал о куске хлеба.
Он сел на кровать рядом с Тапло, и дыхание у него перехватило, разум помутился, его словно вырвали из времени и пространства, оторвали от земли. Он обнял Тапло и почувствовал ее тело, ее горячие губы, и ему нестерпимо захотелось покинуть себя, свою плоть и соединиться, слиться с чем-то неведомым, с некоей тайной. Ему казалось, что счастье, наконец, настигнуто, в неукротимом стремлении к блаженству он потерял ощущение собственного «я», и что-то неподвластное ему неудержимо влекло его за собой. Но вдруг что-то холодное и грубое уперлось ему в грудь, и он не сразу понял, что это револьвер. До его затуманенного сознания донесся изменившийся голое Тапло: «Выстрелю, честное слово, выстрелю! Отпусти!..» Но ему было уже все равно.
— Стреляй, если хочешь, — крикнул он. — Стреляй!
16
Ночь текла, как любимая мелодия. Пело все вокруг. Скользящие в небе облака распускались нежными песнями и рассыпались в пространстве. Таяли сладкозвучные звезды и снова сияли в ансамблях далеких галактик! Ветер касался трав и деревьев, словно струн, и дома, стоящие на горных склонах, как завороженные, вслушивались в эту волшебную музыку.
Финский домик скромно стоял в ряду себе подобных, но для Мушни теперь это был самый драгоценный и неповторимый дом на всей земле. Голова Мушни лежала на плече у Тапло, и он шептал:
—
— Я глупая, — говорила Тапло, лаская его. — Я ведь совсем не знаю тебя. Лежу с тобой и не знаю, кто ты.
— Я сам не знаю, кто я такой, и сегодня не хочу знать.
— Как не знаешь?
— Очень просто. Родители меня оставили, когда я был совсем маленьким. Растила меня старушка, я называл ее бабушкой. О родителях своих ничего не знаю — умерли они или живы. Может, у меня братья есть, сестры — не знаю. Я всегда был один. Но теперь счастливее меня нет человека. Я тебя так люблю, что кажется, сердце не выдержит и разорвется. Ты сладостна, как сама жизнь…
— Все пройдет, и ты забудешь меня.
— Никогда! Я буду любить тебя всю жизнь. Скажи мне, у тебя на самом деле есть жених?
— Был. Сейчас уже нет.
— Ты любила его?
— Не знаю. Сейчас не люблю.
— Тапло, почему ты взяла у меня револьвер?
— Я снимала с тебя пиджак и подумала — зачем пьяному оружие?
— А вчера, когда давала мне ключ, почему не вернула револьвер?
— Знала, что еще увижу тебя.
— Ты хотела меня видеть?
— Не знаю. Может, и хотела.
— Ты любишь меня?
— Не знаю. Наверно.
— Скажи, ты будешь моей?
— Разве я не твоя?
— Не сейчас, а всегда?
— Всегда? Не знаю.
— Не знаешь?.. А я так люблю тебя, что не представляю, как буду жить один, без тебя!
— Знаешь, что… Возьми меня с собой.
— Куда?
— Куда хочешь.
— Ладно. Возьму.
— Куда?
— Не знаю. Куда-нибудь возьму.
— Эх, ты никогда ничего не знаешь.
— Ты обиделась?
— Нет.
— Ты же знаешь, в каком я сейчас положении? Вот выкручусь и что-нибудь придумаю.
— Хорошо.
— Жизнь меня не баловала, но я все равно верил в удачу. Почему ты молчишь?
— Светает.
— Да, мне надо идти.
— Не уходи!
— Гота ждет меня.
— Пусть ждет.
— Нельзя. Слово есть слово.
— Тогда ступай.
— Ты такая нежная, такая близкая. Ты сама не знаешь, какая ты! Другой такой женщины нет в целом свете!
— Такой нет, а получше найдутся.
— Для меня — нет. Я люблю тебя больше себя самого.
— Это у тебя пройдет, и ты все забудешь.
— Разве можно тебя забыть?
— Эх!..
— Совсем светло. Я пошел.
— Не надо. Останься со мной.
— Нельзя. Что скажет Гота?
— Пусть говорит, что хочет!
— Я скоро вернусь.
— Как знаешь. Там, в углу, кожанка, возьми с собой, пригодится.
— Ты будешь ждать меня?
— Не знаю…
— Я вернусь, и все будет хорошо. Я верю в удачу…
17
Когда огромный алый диск солнца медленно выплыл из-за ломаной линии хребта и раскаленной сталью засиял в рассветном сизом небе, а потом уменьшился, но засверкал еще нестерпимее, слепя глаза, земля впитала в себя белый ночной туман, и резкие тени гор легли на поле и на залитый утренним светом склон, по которому шагали Мушни и Гота. Деревня уже скрылась из глаз. Река свернула в ущелье, и тишину нарушал только птичий гомон. Рассветный холодок приятно бодрил разгоряченного от быстрой ходьбы Мушни. Он был в кожанке Тапло, и в кармане у него лежал револьвер. Он с трудом поспевал за Готой и чувствовал себя веселым и здоровым, как никогда, несмотря на бессонную ночь.