Разлюбил – будешь наказан!
Шрифт:
– Спасибо, – улыбнулся Антон.
Когда он говорит «спасибо», кажется, сейчас из рубашки выпрыгнет. После такого спасибо его, наверное, во всех забегаловках бесплатно кормят.
Мы дошли последнюю остановку пешком. Он притворялся, что опять падает.
– Испугалась? – и сам меня подхватил.
– Да, испугалась. А что с тобой было?
– Проголодался, наверное…
Ничего он не проголодался! И когда тетки наконец-то собрались прошвырнуться, я думала только об одном: «уходите скорее, уходите, и не вздумайте меня тянуть за собой».
Мне надо! Ничего в жизни не понимаю, второй
А Машка все начес себе лаком заливает:
– Ой, я на рынке сто лет не была. Схожу хоть на экскурсию…
Туфли свои напялила. Дверь закрылась. Лифт загудел.
– Часа на три, не меньше, – говорю.
Как посмотрел! Антон умеет превращаться: из ребенка в зверюгу, из зверя назад в ребенка.
– Иди ко мне.
Он подхватил меня на руки – и в спальню.
Ну что вы! Это был не секс. Вы еще скажите, что автографы наших солдат на Рейхстаге – наружная реклама. Это был не секс – это была победа. Время и расстояние лежат у наших ног. Мы – чудом уцелевшие солдаты, мы добровольцами ушли воевать. За любовь! Мы вырезаем на своем сердце: «Дошли!», «Антон и Соня 1992», «Мы победили!».
До сих пор не понимаю, как простые, земные и даже тяжелые вещи превращаются в волшебство. Как вода превращается в вино? Что особенного происходило на Машкином диване? Я стала расстегивать его рубашку, Антон сам ее быстро стащил через голову. Остановился, рассматривал меня и гладил пальцами осторожно. Застрял на лифчике, я помогла расстегнуть. Я оказалась мягкой и белой в контрасте с его смуглой кожей. Он меня изучал, лично меня, не наглядное пособие по женскому телу. Мне нравится, как он смотрит. Смотри на меня еще! Смотри, какая я! Смотри и трогай…
Ни в какие обмороки не падаю, ни на какое седьмое небо не поднимаюсь – я с Антоном, на земле, в его руках, как в норковом манто.
Это уже потом, когда мы отказались друг от друга, он насочинял, будто бы ухитрился куда-то всунуть мне какой-то передатчик или микрочип. И поэтому он всегда может узнать, где я, и угадывает, если я звоню или думаю о нем. И якобы где-то он раздобыл целую партию этих штучек, и после меня стал их вживлять всем своим девкам.
Врет он! Фокусник! На мне никакого микрочипа нет. Хоть и вздыхала про себя «Неужели! Неужели! Ах! Все как мне надо!», но я была в здравом уме и ясной памяти. Я прекрасно помнила, что в кармане джинсов у меня лежат презервативы. Бросаю пачку на постель, как гранату. Упаковка у него в руках не рвется.
– Ты знаешь, что с ним делать? – Он спросил, и глаза у него на секунду потемнели, любит, чтобы у него все сразу получалось.
Я откусила уголок зубами. Я не спешу. Мне надо все запомнить. И я запомнила. Могу собрать и разобрать с закрытыми глазами. Не понимаю только, как я могла забыть родинку на подбородке?
Что он там врет про свои микрочипы?! Я помню, как он смотрел на меня в последний момент, перед тем как наброситься и съесть, когда вдохнул, когда попробовал на вкус, дикими глазами, мужскими, звериными, пьяными… Его дыхание сорвалось в один глубокий выдох, из крика в стон. Ах! Как услышала – сразу поняла, что такое страсть. Моя страсть помещается
Но я-то тоже, не будь дурой, успела застолбить – вонзила ему свой флаг, аккуратненько, между лопаток: «Я первая! Я одна!»
До нас дошло, что такое рядом. Рядом! Через полчаса придется рвать все по живому. Антон сгребает меня в охапку, чтоб никто не отнял. У него красные глаза, и губы прикусил, сейчас заплачет. И я сбешусь от этого жуткого коктейля из радости, нежности и микроинфаркта. Хочется орать всякие глупости: «Не уезжай! Давай убежим!» Я не ору. Я включаю радио в Машкином магнитофоне и небрежно заявляю:
– Ах! Не знаю, как мне жить теперь… Я даже не смогу и смотреть на других мальчишек…
Ой! Спасите! Он на меня набросился! В одну секунду. Всем телом. Руки сжимает у меня на шее. Мама! Он меня задушит!
– На каких мальчишек?! – Он зарычал.
А глазищи бешеные! Красота! Мужчина! Зверюга! Души меня, души! Еще!
Через секунду Антон опомнился и целует:
– Ты моя. И не думай ни про кого. Ты моя.
– Я знаю, – говорю, – знаю.
И тут какая-то сволочь на радио поставила грустную детскую песню. Что-то там про море… Ля-ля-ля… Про письма…
Не посылай мне писем напрасных,Разве отправишь лето в конверте…Антон услышал и заплакал. До сих пор такой: танк, а заплакать может над сущей ерундой. Я его гладила: «Не плачь. Не плачь… Что ты! Все будет хорошо… Никуда мы не денемся… Через год уже школу закончим». Глажу его по спине, глажу, а сама думаю: «Неужели забудет меня? Забудет. Вон какой эмоциональный. Сейчас начнет все усложнять. Запутается. Устанет. Да, и девки, конечно, набегут…»
– Я тебя люблю – это главное. – Он успокоился.
Подумал что-то там свое, пацановское – засиял. Спрятал презерватив в карман, застегнулся, волосы поправил.
– Ничего у меня причесочка?
– Отпад, – говорю и хлопаю его по заднице.
32. Вторая сцена с удушением
Зажралась я, сучка! Забыла, что такое сковородочка жареной картошки, один огурец на бутылку дешевой водки, драные колготки, комнатуха в хрущевке… Форель у меня на гриле! Зелень, перчик сладкий, вино и черное платье, бретелечки тонюсенькие.
Жду тигра. Хочу притвориться дурой, но дура я и есть. С порога раскололась.
– За тебя! – поднимаю бокал. – Как лихо ты спас наше семейное счастье!
– Божественно! – молодец, Антон пробует рыбку и не замечает провокации. – Ты мои вещички собрала? Ничего не забыла?
– Да. Собрала. Презервативы положила. А то ты стесняешься покупать.
– Крошка, какие презервативы? – Голодный он всегда начинает кричать. – Я весь в мыле! Работаю как лошадь! Хоть бы кто спасибо сказал! Мы вышли на новый уровень. И твой муж, между прочим, это все организовал. Вы совсем мой труд не уважаете!