Разомкнутый круг
Шрифт:
Максим наблюдал за Сокольняком, рассчитывая в случае чего подстраховать его. Но подпоручик преобразился, лицо его пылало вдохновением боя, а длинная нескладная фигура, казалось, стала продолжением палаша.
Он бесстрашно врубился в ряды пехоты, хлестко нанося удары, гибко наклоняясь то вправо, то влево, хорошо контролируя поле боя перед собой и вовремя реагируя на противника, стремящегося нанести удар.
«Неплохо, неплохо!» – мысленно похвалил его Рубанов, поискав глазами Кешку.
Тот бился невдалеке, и сбоку его опекал Шалфеев.
«Тоже привыкает!» –
– А-а-а! – раздирая губы коню удилами, направил жеребца на суетящихся артиллеристов.
Один из них подносил к фитилю горящий запал. Рука сама, не успел он решить что делать, рванула пистолет, и, не целясь, Максим выстрелил в канонира. Француз в это время повернулся к нему боком, и пуля ударила его под лопатку. Взмахнув руками, он рухнул сначала на колени, а затем голова его ударилась о лафет, а руки обняли ствол родной пушки.
– Взво-о-о-д! – заорал Рубанов, стараясь привлечь внимание к другому орудию.
В это время грянул выстрел, он даже не расслышал его в грохоте боя, а только почувствовал шелест картечи у виска. На секунду ему показалось, что смерть обняла его и что-то призывно шепчет.
Стряхнув наваждение, он налетел на артиллеристов, и палаш стал яростно кромсать мягкую теплую плоть.
Затем Рубанов плакал, стоя над изуродованным картечью телом друга детства.
– Кешка-Кешка! – шептал он, глядя на развороченную грудь под искореженным колетом. Рядом стоял Шалфеев и тоже шмыгал носом, вытирая кровь со лба.
Потом снова в бой…
Больше он не кричал. Стиснув зубы и сузив глаза, молча рубил попавших под руку французов, итальянцев или пруссаков. Ни капли жалости к людям не было в его сердце. Жалел лишь лошадей, стонущих от ран и умирающих по прихоти этих жестоких людей, которым они так верили и которых любили.
39
Со всех сторон обрушились удары на отступающую французскую армию. Войска Милорадовича теснили противника с тыла, Голицын наносил удары в центре, а Тормасов отрезал путь к отступлению.
Французы метались, словно мыши.
Двигавшийся к Красному корпус Богарне был разбит. Такая же участь постигла корпус Даву.
Французы прятались по лесам, бросая оружие, пушки и обозы.
Корпус Нея русские разгромили полностью. Остатки войск сложили оружие и сдались в плен. Сам Ней убежал через лес к Днепру, переправился у Сырокоренья и с большим трудом добрался до Орши.
Такого поражения Наполеон еще не испытывал!
Поначалу он пытался организовать сопротивление, не жалея на этот раз даже гвардии, которую не рискнул бросить в бой у Бородина, но ничто уже не могло спасти его.
Русские научились воевать лучше французов. Не дождавшись конца сражения, но уже предвидя его результат, Наполеон бросил армию и проселочными дорогами, через лес, ускакал с места боя.
Трехдневное сражение под
Кутузов так оценил это сражение: «Российская армия покрылась неувядаемою славою, ибо в сии дни понес неприятель сильнейшие удары в течение всей кампании… расстройство, в которое он приведен был, почти невероятно».
7 ноября в своем рапорте генерал Тормасов писал Кутузову: «Имею честь Вашей светлости донести, что по повелению Вашему, последовавшему в диспозиции на 5-е число сего месяца, атака неприятельских сил, расположенных при городе Красном, произведена с громадным успехом…
Все гг. генералы, штаб- и обер-офицеры и нижние чины оказали в сем сражении отличное усердие, мужество и решительность; а об особенно отличившихся буду иметь честь вслед за сим представить Вашей светлости список для исходатайствования им достойного награждения».
А зима еще не наступила. Температура была даже выше, чем при Прейсиш-Эйлау, где те же самые солдаты прекрасно выдерживали вьюгу и холод, побеждая при этом.
7 ноября, дабы еще выше поднять боевой дух своих солдат, Кутузов объезжал биваки русской армии.
Десять отобранных генералом Арсеньевым конногвардейцев и десять кавалергардов везли за Михаилом Илларионовичем отбитые неприятельские знамена.
– Здорово, молодцы! – подъезжал к полку фельдмаршал. – Не надо, не надо! – останавливал он собирающийся строиться полк. – Поздравляю с победой!
– Ур-р-а! – дружно орали солдаты, разглядывая поверженные знамена и думая, неужели это они сумели разгромить столько полков и дивизий?
– Кто ни услышит, скажут: «Хвастают ведь!» – Ан нет! Вот они, неприятельские штандарты!
– Под «Вечную память» три залпа, господа. И все! Их больше нет… – Офицеры второго эскадрона поминали товарищей.
В крестьянской избе было натоплено, накурено и натоптано.
«Приехал, чтобы умереть!» – выпив стакан водки, мрачно пускал дым в потолок Рубанов.
– Не в тот день, когда вышел приказ по полку, а сегодня стали вы конногвардейцами, – поднял наполненный стакан Оболенский. – Запомните этот день, господа! – поочередно оглядел молодых офицеров. – И считайте, что сдали самый важный экзамен, – выпил он водку. – Не грусти, Рубанов. Зато твой друг предстанет перед Всевышним в конногвардейском мундире. Хотел бы я для себя такой чести… – князь стал ярым патриотом лейб-гвардии Конного полка. – После нас лишь Милорадович кое-чего стоит, а остальные и в подметки не годятся, – бахвалился Оболенский, – особенно кавалергарды.
Молодые офицеры еще не «прониклись» и поэтому недоверчиво улыбались.
– Милорадович – это да-а! – подхватил Вебер, ловко выбивая гвардейским своим пальцем какой-то марш. – Ермолов сказал про него, что следует иметь две жизни тому, кто находится при генерале.
– Ермолов много чего про него говорил, правда, Рубанов? – старался приободрить друга князь.
Но Максим лишь кивнул головой и не поддержал разговора. Вздохнув, Оболенский жалостливо уставился на Вебера. Тому стало неуютно под взглядом князя.