Реабилитация
Шрифт:
Я все еще рыдаю, и это странно. Обычно я скудна на эмоции и тем более не склонна к истерикам. А тут, я не могу взять себя в руки и двигаться дальше. Я словно на берегу, и мне жизненно необходимо перебраться на другой берег, но ни лодки не плота нет, а плавать я не умею.
Вижу, как черная капелька слезы окрашенной тушью падает на белоснежный рукав халата. Потом еще одна. И еще.
Решение приходит мгновенно, и, развернувшись на носочках, я бегу к единственному человеку, которого хочу сейчас видеть.
Еще шаг и еще!
И вот я
Как же все же приятно осознавать, что гордость выживает даже тогда, когда гибнут все принципы и нервные окончания. Слезы высыхают мгновенно, а задержав дыхание, я могу и вовсе выглядеть спокойной.
Я сильная и уверенная в себе женщина снаружи, а внутри я подыхаю, видя поцелуй моего поломанного хоккеиста и его Марины.
Глава 23.
Некоторые люди слишком рано начинают печалиться. Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень всё к сердцу принимают, и устают быстро, и слёзы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой.
Рэй Брэдбери.
Зачем я поцеловал Марину? Эти чужие губы, не те руки, другие стоны. Я сделал это от одиночества, так хотелось ощутить себя хоть кому – то нужным. Да, просто напросто разрядки. Все это я прокручивал в своей голове до тех пор, пока не услышал щелчок двери.
Оттолкнул от себя Марину, вовсе не бережно, если я мог бы, я выбросил ее не только из палаты, но и из своей жизни, причем навсегда.
В дверях стояла Вика. Должно быть, девушка плакала, тушь размазана под красными от слез глазами, лицо бледное, губы поджаты. Но проходит всего миг ее осознания происходящего, и девочка гордо выпрямляет спину и холодным взглядом смотрит на меня, и все еще близко ко мне находящуюся Марину.
Кляну себя за то, зачем я это сделал! Но уже поздно, меня никто не заставлял, я сам поцеловал девушку, и я сам хотел сделать Вике больно. Макеев рассказал об их тесном общении с Корсаковым в коридоре свидетелем, которого он стал. Я не знаю, чем руководствовался тренер, возможно, пытался вразумить меня. Потому что на протяжении всей нашей встречи, я лишь раз спросил про хоккей, а все остальное время рассказывал ему про Вику и наши тренировки. Но я и представить себе не мог, что она вообще способна плакать.
Первой приходит в себя Марина, и теснее прижимаясь ко мне бедром, нагло скользит алыми ногтями мне под футболку. Это прикосновение отзывается отвращением во всем теле. Но я как окаменел.
– Вы что – то хотели?
Захотелось вырвать Касаткиной язык, но я все еще сидел как истукан и пялился на необыкновенно красивую чувственную девушку, всю в высохших слезах.
– Нет.
Вика разворачивается и выходит из палаты. Как в замедленной съемке я вновь слышу щелчок дверного звонка, а Марина вновь тянет ко мне губы. Какая гадость эта жизнь!
–
Отталкиваю ее что есть силы и, схватив костыли, пытаюсь встать. Боль, пронзающая ногу, вновь говорит мне – привет, и эта вяжущая боль настолько мной узнаваема, что я почти ей рад.
– Егор, дай помогу.
В чем? В чем эта распущенная и эгоистичная девчонка может мне помочь?
– Марин, - я беру ее за руку, в конце концов, жестокостью ничего не добиться, - Марин, у нас все кончено, пойми ты это. Я больше не хочу быть с тобой.
– Но….
Она пытается мне что – то возразить, но я вновь отталкиваю ее.
– Нет, Марин.
Не могу ее больше видеть и кое - как выбираюсь из палаты, шансов догнать Вику, у меня нет, но я знаю, где ординаторская и, в конце концов, ее комната.
Викторию Волкову я нахожу в холле сидящей в кресле в углу за большой пальмой.
Пытаюсь сесть, но получается лишь завалиться в бок и поронять костыли. Но это уже прогресс, я могу сам себя обслужить.
– Почему ты плакала?
От ее близости начинает подташнивать. Странное чувство, это как рефлекс, проросший в меня за столько месяцев, Волкова = боль!
Девушка утирает тыльной стороной ладоней лицо и, шмыгнув носом, отворачивается к окну.
– Проблемы есть не только у тебя.
– Я знаю, но почему ты плачешь?
Она смотрит на меня как на полного имбицила. И от боли в ее взгляде, мне хочется выть.
– Потому что я запуталась.
Сам тот факт, что она говорит со мной, уже удивителен. Говорит на откровенные темы, вообще на грани с реальностью.
– В чем?
Не имею смелости до нее дотронуться. Только что этими руками я удерживал Марину, и это вызывало во мне отвращение.
– Вик, ты выслушивала меня столько раз, что было бы справедливым хотя бы раз помочь тебе. Пожалуйста, для меня это важно.
Фыркает и вновь отворачивается.
– У тебя есть друзья?
Неожиданное начало разговора.
– Да, моя команда, - не задумываясь, отвечаю я.
– А у меня всего один. И в последнее время, у нас с ним много проблем.
В конец не понимаю о чем она. Какие на хрен друзья, если она сидит вся в слезах, как будто кого – то схоронила.
Протягиваю руку, но она так и виснет плетью между нашими телами. Что – то подсказывает мне, что девушка натянута как струна, и если я приложу усилие, она порвется.
– Ты поругалась с другом по телефону?
Взгляд зеленых глаз фокусируется на мне.
– Нет.
– Она приезжала к тебе?
– Не она, Егор, - вновь отводит взгляд, словно взвешивая все за и против того, стоит ли рассказывать, - мой единственный друг – мужчина.
– Корсаков?
Кивает.
– Вик, но разве он и ты не…?
Не могу произнести это вслух, слишком болезненный для меня это факт.
– Все сложно, Егор.
Гребаная фраза из гребаного фильма, но почему то я верю, что именно это описывает ее состояние.