Реки не замерзают
Шрифт:
В общем зале он прошел мимо стола, за которым пьяно извивался, как дымовой шлейф над горящим мусорным баком, известный беззубый певец. Даже секундная с ним близость еще более ухудшила самочувствие. Не помогла и короткая утешительная беседа с остекленевшим экранным генералом, любителем национальных охот и рыбалок. Тот дружелюбно рыгнул прямо в лицо Сбитневу и нежно пощекотал кокетливо выглядывающий из верхнего кармана пиджака расшитый золотом генеральский погон. Полегчало лишь после выпитого в баре стакана холодной минералки. Бармен узнавающе кивнул и попытался спросить, что-то насчет последней программы… “Нет, нет и нет!”, — возмущенно оборвал его Сбитнев, и на всякий случай назвал все клеветой завистников и врагов демократии. Он хотел
— Веня, сукин ты сын, ты чего ж меня не зовешь на свое шоу? Я бы там задал жару! Я бы насыпал им перцу на хвосты! Замахнулись, вишь, на святое — свободу!
Народный сделал вид, что вот-вот зарыдает, достал огромный, как пеленка младенца, носовой платок и вытер гноящиеся, заплывшие от запоя глаза. Сбитнев утешающе похлопал его по плечу и тут же юрким ужом ускользнул прочь, от греха подальше. “То же мне, нашел друга, — со злым раздражением думал Сбитнев, на ходу стряхивая с себя перхоть и остатки гнусных запахов Народного, — хам, тебе только пилюли от поноса рекламировать…”
Вернувшись в VIP-зал, он сел на свое место и стал для вида тыкать вилкой в тарелку с чем-то остывшим и не вызывающим желания себя попробовать. На счастье, Вероники Карловны рядом уже не было. Ее напоминающая заполненную перебродившим вином греческую амфору спина колыхалась в углу, открывая то один, то другой бок, зажатого там Шимоновича. Тот, умеренно повизгивая, сопротивлялся. Известное дело: его скорее бы заинтересовал ее объевшийся груш супруг-банкир. “Так тебе!” — злорадно подумал Сбитнев… К неудовольствию, он не успел вдосталь насладиться страданиями недруга Шимановича: появился Голим Голимыч с интересными новостями из генпрокуратуры.
Голим Голимыч… этот непременный персонаж их тусовки всегда вызывал у Сбитнева неподдельный интерес. Так уж получилось, что Борю Либермана он знал лет этак пятнадцать, а может и все двадцать. Был тот в далекое советское время мелким спекулянтом-фарцовщиком, потом потянулся выше и превратился в Бориса Мануфактурыча, известного цеховика. Вокруг него буквально горела земля — народ сажали штабелями, но Мануфактурыч всегда ускользал — таким он был склизким. Говорили, что сдавал он всех подряд без всяких угрызений совести, но уличить его в этом не удалось и по сию пору. Теперь он стал известным адвокатом, успешно защищающим интересы их компании. Диплом он, понятное дело, купил, но хозяин ценил его не за выстраданные в долгие безсонные ночи сессий знания юридических законов и прецедентов, а за изумительные безпринципность и изворотливость, которые вкупе успешно компенсировали Борюсе отсутствие специального образования. А Голим Голимычем его прозвали за появившуюся однажды привычку, в ответ на просьбу дать денег, выворачивать наружу пустые карманы брюк: мол, нате, ешьте, сам гол, как сокол! Сбитнев, конечно же, знал про его гонорары от хозяина: цифры совсем непостыдные и для управляющего среднего столичного банка. При этот Борик успевал подхватывать кое-что и на стороне.
— Все, похоже, утряслось, — прошипел в ухо Голим Голимыч, и похлопал рукой по тощему портфелю, — папа велел нам обрешать кое-какие вопросы. Будем, так сказать, защищать свободу слова и демократию. Вернее средства не придумаешь. Ты как сегодня? Располагаешь?
— Да, только поедем ко мне, — тут же согласился Сбитнев и ущипнул себя за левый ус: неохота, конечно, но в данной ситуации капризничать было опасно: слишком важным для шефа был этот вопрос.
— Когда?
— С полчасика посидим для приличия и поедем? — предложил Сбитнев, взглянув на часы.
— Принимается! — кивнул Голим Голимыч, неторопливо огладил свою лысину и внимательно обвел взглядом переполненный изысканной снедью стол. Глаза его вспыхнули хищными огоньками, и он потянулся к ближайшему,
— Внимание, Господа! — прозвучало на весь зал и Сбитнев внутренне сжался, узнав голос Шимановича. “Вырвался, шельмец”, — успел он только подумать, а Шиманович уже продолжал, сжимая в своей обезьяньей лапке рюмку с водкой.
— Минуточку внимания! Я хочу поднять тост за одного из присутствующих за этим дружеским столом…
Потное лицо Шимановича приняло какое-то особенно глумливо-агрессивное выражение. Сейчас он напоминал Сбитневу притворяющуюся анакондой мартышку. “Да что б тебя…” — выругался он про себя грубо, но, однако, проникновенно. Ему захотелось оказаться в каком-нибудь темном, изолированном месте, например, в портфеле у Голим Голимыча…
— Именно от него мы узнаем совершенно необходимые архиважные вещи, — глубокомысленно витийствовал Шиманович. — Он обладает удивительной способностью так освещать действительность, что свершившиеся события вдруг предстают совершенно в неожиданном свете, а порой и вовсе изменяют русло проистечения. Он просто меняет ход событий, господа! Его тонкий ум помогает людям труда, не имеющим времени для самостоятельного анализа происходящего, верно ориентироваться в историческом процессе; отшелушивать наросты грязной тоталитарной лжи от истинных ценностей свободного мира. Свобода слова и демократия — вот его кумиры, которым готов он самозабвенно служить, не щадя самое себя. Посмотрите на его мужественное, волевое лицо: разве способен такой человек дрогнуть, отступить перед врагами демократии? Нет! Посмотрите в его глаза — внимательные, проникновенные… честные. Обратите внимание, как цепко, как далеко смотрит он поверх своих знаменитых очков. Все это вселяет в наших соотечественников уверенность в незыблемости идеалов свободы и демократии. Он — гарант нашего спокойного, безмятежного существования в новом тысячелетии. При все этом, он верный товарищ, надежный и исполнительный член трудового коллектива нашей компании, четко и безпрекословно выполняющий все указания руководства. На таких как он стояла и будет стоять… — Тут Шиманович поперхнулся, почувствовав, что где-то уже перегибает палку, в запале махнул обезьяньей лапкой с зажатой в ней рюмкой, плеснув водкой на сидящего рядом Симоняна и, чуть помедлив, продолжил:
— О нем можно говорить безконечно, ибо нет предела его достоинствам. Закончу же поэтическими строчками-размышлениями, пришедшими на ум на досуге, заранее прошу прощение за их невысокие поэтические достоинства у тонких ценителей поэзии. Итак:
Какой он? Какой же? Давайте обсудим.
Иным он казался простым и приятным,
Другим — не совсем образованным людям –
Он виделся злым и совсем непонятным.
Твердили они, что он просто мужчина, —
Их сотни повсюду найдешь при желанье, —
А он был великих событий причина,
А он бы морщиной на лбу мирозданья.
И если бы кто-то на глобус любимый
Взглянул в окуляр микроскопа однажды,
То рядом с изломанной нитью Гольфстрима
Увидел бы след его ног х-образных.
Он ловко шагал по морям и по суше,
Бывал, говорят, и на дне океана,
Истории шепот внимательно слушал
И складывал все, что услышит, в карманы.
Потом доставал и, глядя в объективы,
Сжимал он руками событья и время…
Простите, так кто ж он, узнать вы хотите?
Извольте услышать: зовут его Веня!
Их (Сбитнева и, разумеется, Шимановича) обсыпали аплодисментами и юродивыми комплиментами. Сбитнев до боли сжал свои колени под столом, испытывая острое желания стукнуть Шимановича несколько раз головой об стену. Отчасти справедливый суд свершился: кое-чего тому перепало от облитого водкой Симоняна: по крайней мере пара злых коротких ударов под ребра — что для замухрышки Шимановича было подобно прямому попаданию авиабомбы. “Как все отвратительно” — подумал Сбитнев и потянул за руку Голим Голимыча…