Реки не замерзают
Шрифт:
* * *
Наконец все это осталось позади: слегка уже поблекшие лилии, пустые бутылки на столе в VIP-зале, пошлый пройдоха Шиманович, истекающая похотью Вероника Карловна и прочие — необходимые, но такие обрыдлые… Они ехали домой, и Голим Голимыч утробно урчал, переваривая обильно съеденное и выпитое. “Тебе это надо?” — тихо нашептывал он своему раздутому чреву и осторожно постукивал его ноготком указательного пальца. Расстроенный же Сбитнев предался печальным думам. “Что за невезение? — думал он. — Что за чудовищная черная полоса?” Действительно, в последнее время и в его жизни, и в жизни компании дела пошли как-то странно, будто некая сила выворачивала события наперекосяк, совсем не тем, каким бы следовало, боком. Некие странные стечения обстоятельств сменялись невыгодными совпадениями и неудобными поворотами — с подвыподвертом, как говорили они в студенческие годы. Например, эта странная история с вдовой офицера…
Случилось это неделю назад. Утром он, как всегда, вышел из дома, где у самых дверей квартиры его поджидал охранник, а внизу у подъезда — еще один.
— Послушай, Борис, — спросил Сбитнев, — а что там с той дамой, вдовой офицера, ну, с которой конфликт вышел.
— С Сергеевой? — рыгнув, переспросил Голим Голимыч. — Что с ней может быть? Денег ей выделили от комитета солдатских матерей — две тысячи долларов, квартиру пообещали, чтобы успокоилась, ну, и предупредили, конечно, что неприятности могут быть у ее детей если еще что-нибудь себе позволит.
— Почему еще и денег дали? — недовольно пробурчал Сбитнев. — И почему от комитета солдатских матерей? Ее бы посадить за хулиганство следовало.
— Ты думаешь, что говоришь? — прошипел Голим Голимыч. — Посадить вдову Героя России, да еще с двумя детьми? Веня, ты конечно мужик умный, но ты представляешь что бы было? А денег от нас она бы не взяла, хотя и нуждается. Вот так!
Голим Голимыч замолчал и опять уткнулся в свое чрево, а Сбитнев, взглянув в окно на мелькающие темные и косматые кроны деревьев, припомнил вдруг свои мрачные ночные кошмары, которые в последнее время его буквально одолевали, да так, что он собирался уже на консультацию психиатру. Буквально каждую ночь вваливался (иначе и не скажешь!) к нему в сон какой-то огромный волосатый нечесаный мужик — потный и, похоже, нетрезвый. Он обрушивался сверху всей своей чудовищной массой, давил и при этом злорадно сипел: “Я тебя научу Родину любить, паршивец!” Сбитнев чувствовал, как мужик вытаскивает из брюк ремень и понимал, что сейчас его будут нещадно пороть. От этого становилось, ужас как, страшно, но мочи кричать не было… Каждый раз Сбитнев просыпался в поту и до утра уже никак не мог заснуть. Самое странное, что голос этого чудовища был до боли знаком. Только вот чей? Мучительно напрягая память, Сбитнев копался в ее пыльных кладовых, но, увы, кроме англоязычных инструкций и каких-то листков, исписанных на малопонятном иврите, ничего не отыскивалось. С кошмара ночного он перескочил на кошмар недавний — бред Шимановича. “Тонкая бестия, — припоминая все сказанное о нем, подумал Сбитнев, — погоди у меня паршивец. Но как красиво сказал: мужественное, волевое лицо! (Тут Сбитнев почувствовал, как приятная, теплая волна растекается по всему телу). А что? Прав ведь шельмец: и мужественный и волевой…” Но вдруг выпал из какого-то темного закуточка заплесневелый памятный блокнотик, и Сбитнев отчетливо вспомнил, как лет восемь назад, когда его еще не возили в персональном автомобиле под охраной мордоворотов, когда ездил он на метро, как и прочие граждане, повстречали его в подворотне два подпитых уголовника — щуплые, низкорослые с тупыми неодухотворенными лицами, но изрядно разгоряченные спиртным и от того нагловатые и безцеремонные. “Мужик, — прогундосил, легко ухватив его за руку один из них, — тудема-сюдема, дай закурить, в натуре”. Сбитнев хотел отбросить руку и отбрить нахала резким словцом, но от чего-то вдруг онемел языком и одеревенел мышцами. Он вдруг отчетливо понял, что оказался один в этой темной подворотне, и, кричи не кричи, никто не придет на помощь. Он почувствовал, как оборвалось куда-то вниз его сердце и как подгибаются разом ставшие ватными колени. “Не надо-о-о!” — протяжно, как-то совсем по бабьи, пропищал он. Граждане уголовнички сами оторопели от такой его реакции. Они переглянулись и стали торопливо шарить по его карманам. “Возьмите все, только не убивайте” — просяще шептал Сбитнев, чувствуя абсурдность ситуации. “Очень надо о тебя мараться, мерин, — прошепелявил другой мужичек, вытряхивая на асфальт содержимое его бумажника, — ты сам нам отдался, как девка дворовая, мы не просили, но раз дают — бери” Сбитнева обрыскали-ощупали, два раза вполсилы ударили в живот, от чего он согнулся и упал на колени; потом ему влепили подзатыльник и на этом оставили в покое. А он все сидел и сидел, привалившись к холодной спине и плакал от унижения и обиды… И еще долго потом его мучили страхи, что кто-то узнает про таковой его позор… Он учился придавать своему лицу выражение непреклонности, смелости, отваги даже (кто, мол, подступит к такому?) и, что говорить, достиг определенных успехов. И все-таки по-прежнему иногда вспоминал и боялся: вдруг прознают? Как прежде, много раньше,
Машина остановилась у подъезда. Вздрогнул, встрепенулся задремавший было Голим Голимыч и неуклюже полез прочь из салона. Затуманенный мыслями Сбитнев механически последовал за ним…
Через час, когда покончили с делами, Сбитнев позволил себе маленькое утешение в виде стаканчика мартини. Голим Голимыч же, как человек безусловно грубый, пиявкой присосался к коллекционному коньячку и при этом глубокомысленно порол всякий вздор, известный распоследнему статисту:
— Надо учитывать, что в сей момент три разновекторные политические силы борются за влияние на президента. Первая — это ура-патриоты в лице генералов и спецслужб, которые кучкуются вокруг Совета безопасности. Их влияние, несомненно, усиливается, но пока они слабоваты. Вторая — безусловно семейно-олигархический клан, с дядей Сашей во главе. Эти — хамелеоны: сегодня патриоты, завтра — завзятые космополиты западники. Одним словом: сними-ка, брат Елдырин, пальто. Главная их задача — уцелеть и сохранить свое влияние и, слава Богу, силы пока у них на то есть. И третья — питерская команда сподвижников Чубайса, которые занимают практически все ключевые посты в правительстве и оказывают серьезное влияние на экономическую политику. Вот и скажи, как нам скакать меж этих хряков, что б не потоптали? Папу-то нашего, что говорить, потеснили. Ах, потеснили! Его теперь, чуть что, не то что в Испании, на дне моря достанут. Что-то надо делать, Веня, бегом делать.
— Ты никак с революционными матросами мосты наводишь? — осторожно поинтересовался Сбитнев, внимательно из-под очков взглянув на Голим Голимыча. Тот нервно погладил лысину и пожал плечами:
— А что? Мудрый телок, как известно, двух маток сосет. Они порядок в своих рядах навели. Оргвопросы решили. Так что запросто. Ну… — Голимыч вдруг заюлил, — шучу конечно, на кой мне надо эту головную боль, чтоб я так жил. Шучу.
— Ласковый. Ласковый, а не мудрый, Борис — так русские говорят, — глотнув мартини, сказал Сбитнев и пришпилил Голимыча строгим взглядом к спинке кресла. — Стратег из тебя хреновый. У нашего любезного Народно-патриотического союза сейчас как раз полная дизурия. Президент всех объехал на кривой, заговорив державным языком, и этим практически увел от левой оппозиции белых государственников-патриотов. Власть заняла патриотическую нишу, потеснив коммунистов и разных там маргиналов-националистов. Таким образом красно-белая идеология потерпела провал. А папу ты зря похоронил, у него сил достаточно.
— Да чтоб я так жил! — замахал руками Голим Голимыч. — Я костьми лягу за папу, если надо будет. На рельсы лягу! По Садовому Кольцу голым пойду! Да я за папу…
После отъезда Голим Голимыча блики от его лысины еще долго метались по дорогой викторианской мебели и темно-зеленому шелку стен…
Желания что-либо делать уже не было, кроме мягкой постели, ничего в голову не лезло и Сбитнев отправился в ванну. Заснул он на удивление мягко и безболезненно, как это бывает свойственно людям без угрызений совести. Закрыл глаза и почувствовал, как во сне ровно вздымается его грудь. Потом вокруг чуть слышно зашуршали какие-то бумаги и кто-то отдаленно не то хихикал, не то подхрюкивал. Где-то в стороне испуганно, боясь потревожить его священный сон, жались какие-то затененные неопределимые личности и среди них некто-то голосом Шимановича с чувством декламировал давешнее стихотворение… Позже, мимо скакали какие-то настырные точки и тире: безконечным канатом они протягивались сквозь сон, становясь все светлее, все ярче, ярче, ярче…
* * *
Он брел по необозримо огромному пшеничному полю, через край залитому светом. От золота под ногами и до безконечности вокруг, в глазах разгорался сущий пожар. Рядом шла высокая молодая женщина, очень высокая — так что он едва достигал ей до пояса. Она держала его за руку и вела куда-то к горизонту. Пшеничные колосья щекотали ему лицо. Они так нежно, так трогательно касались его упругих детских щек, что ему хотелось кричать от восторга. Он был совсем маленьким и его разрывало на части от желания запеть.
— А ты не бойся, пой, — угадала его мысль женщина, — ты пой, Венечка, ведь это все твое, до самого горизонта: и вперед, и назад, и вширь. Твое. Пой!
— А-а-а! — заголосил он, но вдруг понял, что не знает слов, совсем никаких слов, которые можно было бы сейчас петь. Вертелись в голове какие-то кворумы, социальные гарантии, советы Европы, но разве можно это петь? От обиды у него потекли слезы и он, подняв кверху глаза, взглянул женщине в лицо.
— Мама, мама, — прошептал он, заметив, что женщина тоже плачет. Но кроме слез, он разглядел на ее красивом лице кровоточащие ссадины и шрамы.
— Прости меня мама, прости, — быстро залепетал он, — я больше не буду. Никогда! Тебе больно?
— Ничего, я потерплю, — женщина нежно погладила его по голове, — мне не привыкать, ведь я тебя люблю.
— Я больше никогда не буду, мама! — теперь уже в голос закричал он. — Никогда, поверь!
— Я верю сынок, верю, — продолжала она ласково его оглаживать. — Верю…
* * *
До обеда Сбитнев чувствовал себя неважно. Его слегка поташнивало и на душе было муторно и тоскливо, словно он по ошибке обманул кого-то весьма нужного и полезного. Но к полудню он сумел взять себя в руки: он умел это делать; он, вообще, многое, чего умел. После обеда он подписал кое-какие документы, аргументировано доказал необходимость отмены очередной загранкомандировки для Шимановича и со спокойной совестью отправился на прием к психиатру.