Реки не замерзают
Шрифт:
* * *
Михал Михалычу Федунькову показалось, что он провалился сквозь землю и летит по черной безконечной трубе. На стенках ее извивались какие-то красные черви и пытались укусить. Михал Михалыч кричал, как не делал этого никогда прежде. Даже в колыбели, нагадив очередной раз в пеленку, он проявлял в этом гораздо меньше энтузиазма. Он позабыл, что еще совсем недавно владел большим магазином и маленьким заводом, что сотни рабочих за один лишь его благосклонный взгляд готовы были чуть ли не взойти на эшафот. Он обо всем позабыл, и только крик стал теперь его настоящей и единственной целью в жизни…
Однажды все это прекратилось, и Михал Михалыч оказался в чистом поле, посередь колдобистой проселочной дороги. Кто-то ехал к нему навстречу.
— Мерина моего не видели?
Сидящий в двуколке мужиченка в сдвинутом на затылок картузе обернулся к своему спутнику и спросил:
— Ваше высокородие, никак Мишка, беглый лакей помещика Зубова? Пинжак, никак, евоный?
— Погодь, — полицейский чин прищурился и пристально оглядел безмятежно улыбающегося Михал Михалыча, — точно он, вяжи его Поликарп, мышь чердачную.
Когда Михал Михалычу тонким витым шнуром вязали руки, он ничуть и не пытался сопротивляться, лишь вытягивал голову и все искал взглядом, где выходит на белый свет злосчастная труба, чтобы твердо запомнить и наперед наказать всем, — и дальним, и близким, — за версту обходить стороной это проклятое, гиблое место…
* * *
Следующую часть пути леший и лесная баба проделали молча, и лишь у незатейливого питейного заведения под названием «Трактир», леший разразился вопросом:
— Я уж, было, засомневался, кто из нас леший, и кто кого должен заморочить и околдовать?
— Может и впрямь домовые скурвились, крови своей подлой подлили? — вопросом на вопрос ответила старуха.
— Да разве ж домового я смог бы так словом своим повязать? — резонно возразил леший. — Я этого мужика знаешь куда зафинтюшил? О-го-го! Странно, на деле-то все они такими легкими оказались, как перья лебединые. Фукни и унесутся на край света. У меня ведь допреж такого ни с кем не выходило. Так, заморочу немного, поплутать заставлю и вся тебе карусель, а тут прямо «тысяча и одна ночь», прямо джин какой! Что-то и в самом деле случилось? Чудно!
— А ведь и вкусные они какие, просто ужас, — облизнулась баба.
— Тьфу на тебя! Ты бы лучше, чем есть на дармовщинку, колдовством своим занялась, — леший плюнул и прибавил шагу.
— Чевойто-то нет настроя, — схитрила, было, баба, но потом повинилась: — да, и не вспомнить-то мне ничего из слов заветных, одни деликатесы в голове.
— И зачем я тебя потащил? — проворчал леший и остановился — Однако, дальше нам не пройти. Опасно.
— Ась? — спросила баба и искоса взглянула на заплечный мешок лешего.
— Церковь Варлаама впереди, — объяснил леший, — не любит он нашего брата, а дальше — Воскресенская. Так что лучше поберечься. Дадим, значит, левого крюка, так сподручней будет, и чтоб без лишнего шума…
Когда перебирались через остов крепостной стены, баба заворчала: в печенке, мол, у меня твой левые крюки, на что леший лишь глухо цыкнул и лихо перемахнул сразу через два покосившихся сарая. Но когда прыгали через высоченный каменный забор, ограждающий необъятные двухэтажные хоромы, не выдержал уже и сам леший. Он неловко зацепился кафтаном за длинные кривые гвозди, хитро вцементированные в заборный гребень и порвал полу.
— Ишь, понастроили живоглоты острогов, да теремов! Что-то я и в тридевятом царстве таких не видал? — вскипел он и в сердцах пнул провинившийся забор пяткой. Тот испуганно вздрогнул и в три секунды по всему периметру с грохотом рассыпался на отдельные кирпичики.
— А говорил: «без лишнего шума», — съехидничала баба…
Завершился левый маршбросок у старинных палат Постникова, с грустными от безтолкового ремонта фасадами. Впрочем, на фоне расползающихся рядом руин, бывшей юридической
— Погодь, — придержала она лешего, когда киоск оказался совсем рядом, — не торопись, дай осмотреться.
— Что еще? — сердито спросил леший и подпер бока руками, но баба его уже не слышала. Она прильнула носом к стеклу и, казалось, пыталась засосать в себя все, что содержалось внутри. Тело ее на глазах росло и вот-вот должно было достигнуть размеров самого киоска.
— Прекрати, лопнешь, — попытался образумить старуху леший, — но та на его слова никак не реагировала. — Как знаешь, — махнул рукой леший и отошел в сторону.
Он с опаской посмотрел на виднеющиеся впереди купола огромного Свято-Троицкого собора и взялся обдумывать, как бы половчее его обойти-миновать. Из раздумий его вывел чей-то развязанный хрипловатый тенорок:
— Дед, одолжи-ка пацанам закурить.
Леший взглянул налево от себя и увидел двух тощих, нагло ухмыляющихся юнцов. Какая-то тайная сила заставляла их дрыгать и вихлять всеми частями тела, словно нанизанных на веревочку паяцев. Леший ощутил исходящий от них приторный гнусноватый аромат и подивился себе, ведь прежде на это был годен лишь крючковатый нос лесной бабы. Вспомнив о ней, леший обернулся. Старуха распухла уже до совершенно невероятных размеров и полностью обволокла своим телом газетный киоск. Теперь она и сама походила на уродливую фруктовую палатку, оттого-то, верно, и не вызвала со стороны юнцов ни малейшего интереса — отождествить ее с каким-либо живым существом стало уже, положительно, невозможно… Леший с недоумением пожал плечами и опять повернулся к малолеткам.
— Не имею чести знать, о чем вы просите, — чопорно поклонился он им, — разрешаю вам следовать дальше.
Ему и впрямь отчего-то не хотелось испытывать на них свою силу. «А ну их, — подумал он раздраженно, — пусть себе катятся». Но юнцы думали иначе.
— Ты че, дед, колбасы переел? — гаркнул один из них. — А по печени?
Второй, повторяя какую-то нелепую фразу: «металл, металл, металл…», нагло напирал и виртуозно двигал в воздухе руками, словно мыл невидимое стекло. «Ворожит, что ль?» — засомневался, было, леший и принюхался, но кроме знакомого гнусного аромата, никакого магического присутствия не ощутил. «Ладно, так уж и быть, уважу вас», — подумал он и выдернул очередной пучок шерсти… В следующий момент, он сунул руку за пазуху кафтана и извлек довольно внушительных размеров папиросу. Пока он передавал ее юнцам, она еще более увеличилась и стала, наконец, похожей на небольшую мортиру. А малолетки, разом потеряв весь свой кураж, притихли и безвольно приняли в четыре руки огромный белый мундштук, внутрь которого теперь запросто возможно было просунуть целиком голову. Не понимая сами, что с ними творится, они, сдвинув лица вплотную друг к дружке, жадно приникли к папиросному жерлу, словно пытались там рассмотреть нечто совершенно невероятное. Со стороны они теперь походили на заправских дудцов в трембиту. Между тем, противоположный конец папиросы вдруг зарделся пламенем и задымился… После первой затяжки обоим малолеткам, показалось что они стремительно сходят с ума, после второй — их легкие наверняка бы взорвались, как гнилые помидоры… Однако, взорваться, как раз в этот момент, приспичило перебравшей газетной дряни лесной бабе. С ее стороны это был, в некотором роде, благородный поступок, ибо в результате него сохранились две, не столь может быть и ценные, но, безусловно, молодые жизни… Рвануло же так, что на близлежащих улицах погасли все фонари, а в соседнем здании районной администрации рухнула на пол огромная хрустальная люстра. Леший, как и следовало тому быть, остался невредим, а вот юнцов подхватило смрадным вихревым потоком и зашвырнуло на крышу дома бывшего заводоуправления канатной фабрики Мейера. Вверх по крутому шатру декоративной мееровской башенки они вкарабкались уже вполне самостоятельно и на удивление быстро…