Ричард Длинные Руки – бургграф
Шрифт:
Похоже, Тараскон на самом деле зашел по пути прогресса даже дальше, чем я думал. Прислушиваясь из укрытий к разговорам горожан, я узнал больше, чем из обстоятельных рассказов сэра Торкилстона, Амелии и даже отца Шкреда.
Аристократия не просто урезана в правах, для нее вообще закрыты все должности в городе. Можно сказать, что рыцарство почти полностью исключено из управления городом. Здесь, можно сказать, установлена… э-э… тотальная демократия. А для ее защиты создана особая народная милиция числом не в четыреста человек, как сказал Торкилстон, а уже в тысячу. Впрочем, можно всегда призвать
Милиция занимается главным образом защитой городского совета и входящих в него лиц, а также обеспечивает судебные процессы против знати, исполнение приговоров и решений городского совета. Самым резким постановлением городского совета был запрет аристократическому сословию занимать должности в городе, даже самые мелкие. Так же рыцарским родам вменяется ответственность за действия любого из его членов. Милиция ревностно следит, чтобы ни один из рыцарей не задел честь и достоинство членов городского совета, а с милицией считаться приходится: вооруженные длинными копьями с крюками для стаскивания рыцарей с коней, они впервые предстали серьезной угрозой рыцарскому войску.
Таким образом, в городе существует как обычная городская стража во главе с капитаном Кренкелем, ветераном войн, так и милиция – отборные головорезы, вооруженные до зубов. Доспехи и оружие у них намного лучше, чем у людей Кренкеля. Еще бы, тот защищает всего лишь горожан, а милиция – правящий верх Тараскона.
Тот, кто не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из всех стаканов: я черпал информацию даже из разговора сплетничающих кумушек, а когда возле меня остановилось двое беседующих горожан зажиточного облика, я едва не вылез из личины исчезника.
– У нас свобода, – донесся мягкий журчащий голос сытого и всем довольного человека. – Только в нашем городе удалось настолько ослабить церковь, что больше не указывает, как жить. Потому к нам и ломятся… Как думаете, если подниму цены на комнаты в постоялом дворе еще на четверть… Да что там на четверть, даже на треть, думаю, можно!
Второй поправил со смешком:
– И на дома. Не забудьте, на дома цены растут еще быстрее. Церковь такое бы не одобрила…
– К счастью, – добавил первый, – ее никто не слушает. Знаете ли, это же проблема выбора: подчиняться или не подчиняться! Когда есть возможность выбирать, любой предпочтет неподчинение, что и есть подлинная свобода. Не так ли?
– Так, – ответил второй. – Так… Только немного страшновато…
– Чего? Греха боитесь?
– Нет, но когда целый город свободен… свободен вот так, гм…
Оба помрачнели, даже сгорбились и пошли дальше уже не так напористо и уверенно.
Я двинулся потихоньку следом, разговор становится все интереснее, в спину знакомо пахнуло холодом. Ветер вроде бы не переменился, я сперва не сообразил, почему чувствуется чуть ли не леденящая струйка. На всякий случай, заранее поморщившись, включил тепловое и магическое зрение, переждал дурноту, а когда поднял голову, обдало настоящим холодом.
Ветер дует с моря и, обдувая особняк Бриклайта, несет в мою сторону помимо запахов еще и нечто странное, словно весь просторный двор Бриклайта завален горами мельчайшей черной сажи,
Эта черная струя время от времени хлестала по мне, как исполинский осьминог щупальцем, я воспринимал ее как холодный ветер. Запоздало сообразил, что никакого холода нет, это я так реагирую на черную магию, на чистое Зло, что окружает здание таким плотным облаком, что часть уносится ветром.
– Ну Бриклайт, – шепнули мои губы, – какие же колдуны у тебя на службе? Или сам балуешься черной магией?
Ночь приморского города волшебно восхитительна, прекрасна и, несмотря на близость моря, удивительно теплая, ласковая. Звезды огромные, крупные, сочные, их невероятно много, земля залита призрачным светом, и я не раз отчетливо видел целые хороводы крохотных эльфов. Горожане на них обращают внимания не больше, чем на светящихся бабочек. На улицах народу больше, чем днем, песни, пляски, фокусники и жонглеры, двери борделей распахнуты шире, чем трактиров.
Я изображал застенчивого любовника, что пробирается к чужой жене: плащ с капюшоном скрывает лицо, я старательно горбился, избегал шумных компаний, стыдливо проскальзывал даже мимо стражей.
Вокруг усадьбы Амелии я насчитал восемь человек снаружи и троих внутри, эти затаились за деревьями, наблюдая за домом издали.
Если понаблюдать за ними, можно выяснить, кто умеет видеть исчезников или отводников, но я поступил проще: с той стороны усадьбы при таком расположении осталась мертвая зона, я снова вошел на всякий случай в осточертевшую шкуру исчезника и через десять минут, выбирая самые темные тени, пробрался на второй этаж. Пес встретил меня на лестнице, я дал себя обцеловать и тихо-тихо поднялся наверх.
Сэр Торкилстон подпрыгнул, когда я подошел со спины и кашлянул. Лезвие меча взметнулось и застыло возле моего горла.
– Господи, – выдохнул он, – сэр Ричард!
– Я.
– Как можно так подкрадываться? Я вам чуть голову не снес!
– Узнаю бывалого воина, – ответил я. – Не все умеют спать с мечом в руке.
– Я не спал, сэр Ричард. Но как вы оказались здесь?
– Долго рассказывать. Я ненадолго. Как с Амелией?
– Спит, как и дети. А когда не спит, места себе не находит.
– Скоро все закончится, – заверил я. Подумал, что говорю глупости, но когда утешают, все говорят глупости, здесь главное: уверенный голос. – Что-то произойдет.
Он пробормотал:
– Что?
– Не знаю, – ответил я честно. – Но слишком уж сгустились тучи. Пора грянуть грозе.
Он хмыкнул:
– Только бы не на наши головы.
– В грозу достается всем. Но топит тех, кто слабее.
Он пошел за мной и смотрел, как я вытаскиваю из мешка и раскладываю по лавке рыцарские доспехи, меч и лук. Так и тянет влезть в доспехи, могучий соблазн укрыться, как черепаха, от кончика ушей до пят… но в городе это вызовет озлобление. Мол, хватит, натерпелись от рыцарей. Зато лук за плечами вполне демократичен, как и молот на поясе. Одежда же у меня подчеркнуто простая: из хорошего материала, но потертая и поношенная. Какой и надлежит быть у сильно обедневшего, а то и обнищавшего благородного. К таким злобы нет. Скорее брезгливо-снисходительное сочувствие.