Рис
Шрифт:
Шлюха хотела удрать, но У Л ун, обхватив её левой рукой, разжал стиснутый рот рукояткою маузера.
– Будешь есть, – он смотрел, как зерно за зерном ниспадает в разверстое красное горло, и теплая тень чуть заметной улыбки едва проступала на хладном как иней лице. – Да, вот это действительно радует.
После полудня, спасаясь от душного зноя, У Л ун по привычке купался во рву. Меж домов суетился напуганный люд; вдалеке, полня воздух удушливой вонью селитры, дымился подорванный бомбой завод; из распахнутых окон борделя неслись всхлипы флейт и писклявое пение шлюх, монотонное словно гуденье машины. Плескаясь в грязнущей зеленой водице, У Л ун размышлял об опасностях новой войны, угрожающих лично ему, но поскольку вопрос был чрезмерно невнятен, совсем перестал о них думать. Заметив вдали половинку лишенного мякоти полугнилого арбуза, У Л ун подплыл ближе,
Воспоминанья в любое мгновенье могли протянуть свои «ветви и плети», опутав пространный ход мыслей. Я все еще в мутной воде? Ведь прошло столько лет. Я в воде? Оглядев испещренную рябью поверхность, У Лун вдруг почувствовал страх. Сбросив корку, он мигом добрался до берега и, развалившись на каменных теплых ступенях, старался припомнить, как нес его всепроникающий мутный поток от селения Кленов и Ив до борделя Зеленого Облака. В эту мгновенье У Лун содрогнулся от первого приступа боли в паху. Он поскреб причиндалы – свербящая боль обратилась несносным пугающий зудом: багровые пятна соцветьями сливы теснились на грубой поверхности красной елды.
Один из подручных примчался с известьем о бомбах, упавших на улицу Каменщиков, но У Л ун пропустил эти новости мимо ушей. Он все с тем же потерянным видом стоял на ступеньках, сжимая в ладони трусы:
– Ну-ка глянь, что за дрянь у меня на елде, – У Л ун громко стучал золотыми зубами. – Срамн ая болезнь, драть вас д осмерти, гнусные шлюхи! Осмелились, мрази, меня заразить? Это заговор против меня?!
В ту же ночь люди в черных халатах прошлись по борделям, забрав с собой шлюх, хоть бы раз обслуживших У Л ун’а. Хозяева было сочли это выгодной сделкой – ведь деньги внесли за неделю – но м инуло несколько дней, и одна из работниц борделя Зеленого Облака, драя известного рода горшок, вдруг наткнулась, макнув щетку в воду, на мягкое тело. Когда на поверхности рва показался раздувшийся труп, чуть живая от страха старуха узнала в нем шлюху Вань Эр.
Восемь шлюх, извлеченных из рва – грандиозный скандал – тут же стали всегдашним предметом бесед прохлаждающихся по ночам обывателей. В этом убийстве, как в каждом запутанном деле, была своя странность – на мертвых телах нашли рис. Если женщин, искавших в судьбе бедных шлюх повод для порицанья продажной любви, эти зерна, как правило, лишь заводили в тупик, то мужчин, задававшихся больше вопросами «кто» и «зачем», наводили на дельные мысли. Всё больше людей полагало, что смерть восьми шлюх – дело рук пресловутой Портовой Братвы. Знатоки местных сплетен под страшным секретом болтали о темном, неведомом происхождении их главаря, о его необычных привычках, о мстительном нраве У Л ун’а и даже о том, как его вывел в люди дань [30] риса. Среди усыпляющей летней жары одно имя «У Л ун» пробуждало от сна, как кусочек холодного льда. Обыватели делали крюк, покупая рис в небезызвестном лабазе на улице Каменщиков, только бы хоть глазком посмотреть, как же выглядит этот «У Л ун». Но шли дни, У Лун не появлялся в лабазе, и вместо него праздный взор натыкался на «мрачных личинами, вялых движеньями» членов семьи: на хозяйку Ци Юнь, неизменно цедившую в кресле вонючий отвар; на ворчавшего дни напролет колченогого сына Ми Ш эн’а; на вечно угрюмую, с тяжким раздувшимся брюхом невестку Най Ф ан.
30
Дань ~ 60 килограмм.
Говорили, У Л ун’а посадят в тюрьму. И действительно, черный фургон полицейских подъехал однажды под вечер к лабазу Большого Гуся. Отряд стражей закона вломился в лабаз; у ворот, подбежав от соседних лавчонок, столпились зеваки, и вскоре на улицу Каменщиков полицейские вынесли… рис. По мешку за плечами у каждого стража. У Л ун шел за ними, учтиво прижав руки к сердцу. Работники, что подтащили еще два мешка, помогли погрузить рис в машину. Фургон укатил.
– Что, сыграем в мацз ян [09] ? – крикнул двум кузнецам натиравший промежность У Л ун. – Раз добро потерял, так свезти должно в кости.
09
Мацз ян – игра в кости.
В газетах потом написали, что восемь утопленных шлюх, как и сотни других горожан, были жертвами бомбардировки.
Надеясь поправить здоровье покоем терзаемый тайной болезнью У
У Л ун спал вполглаза и день ото дня в полудреме внимал сонму призрачных звуков. Он слышал, как, ерзая в кресле-качалке, Чжи Юнь напевает похабную песенку, как тяжко прыгает вниз со стены, задевая циновку носками своих черных туфель, Крепыш, как на смертном одре сухо кашляет старый хозяин, как глухо трещит под напором хозяйского ногтя его левый глаз. Эти звуки никак не давали ему обрести вожделенный покой, умножая немыслимый зуд, что был много болезненней прежних увечий. Он злился на л екарей, подозревая, что их предписания лишь отягчают ход тайной болезни, и вскоре, решив самосильно лечить свой недуг, разогнал самохвалов-целителей.
Взять семена подорожника, лист лопуха, измельчить, разогреть, закрепить клейким пластырем – так исцеляли гниющие язвы в селении Кленов и Ив. Избегая глаз членов семьи, он стоял перед зеркалом в темной гостиной. Смешное до странности зрелище: сильные члены, прямой мускулистый живот и елда в красном пластыре. Тело обычное с виду, но столько изъянов: потерян один зоркий глаз, гибкий палец и, может быть, в муках постыдной болезни он вскоре утратит всю плоть. Совладав с болью в сердце, У Л ун осознал непростительный промах. В душе он всегда ненавидел и город, и здешнюю жизнь, но он сросся с ней телом, не смог устоять перед морем соблазнов. Не бабы сгубили его, но его же мечты.
– Бесполезно, – Ци Юнь, появившись в дверях с разрисованным веером из тростника, сдвинув брови, скользнула зрачками по телу У Л ун’а. – Ничем не излечишь постыдную хворь. Я давно говорила, другим твою черствую жизнь не сгубить. Сам себя ты погубишь.
– Всё правильно, старая ведьма, – чуть слышно ответил У Л ун. – Ты ведь ждешь не дождешься, когда придет срок хоронить.
– Я не буду тебя хоронить, – Ци Юнь с невозмутимым лицом подняла вверх бамбуковый полог окна. – И не вами мне быть похороненной. Я на тебя не надеюсь, тем более на сыновей. Как состарюсь, уйду в монастырь. Я землицы на кладбище там прикупила.
– А ты не глупа, – ухмыльнулся У Л ун, – но и я не дурак. Помирать буду, тотчас уеду в селение Кленов и Ив. Почему? Вы же труп мой на клочья порвете. Пока я живой, вы боитесь меня. Кто же мертвого будет бояться?
Ци Юнь, не ответив, прихлопнула веером муху и вышла во двор. Сквозь раскрытое настежь окно проникали в гостиную нити седых паутинок, нестройное пенье сидевших на вязе цикад, плеск воды и по-прежнему знойный, хотя наступили вечерние сумерки, воздух. У Л ун подошел к чуть прикрытому шторой окну. На дворе обливался с макушки до пят колченогий Ми Ш эн. Рядом с ним мыла голову в медном тазу Сюэ Ц яо – волнистые пряди ее сизо-черных волос колыхались в лохани как водоросли. Запинался, хрипел и опять начинал завывать мужской голос – Чай Ш эн и Най Ф ан заводили в покое подаренный им граммофон. Вот семья, вот потомки мои, вот мой дом с той поры, как мне стукнуло двадцать. У Л ун’у вдруг всё показалось чужим. Неужели вот эта семейная жизнь существует взаправду? Быть может, лабаз – это призрачный сон, а на деле есть только снедаемая страшным зудом елда? Ведь прошло столько лет. Я не прежний голодный и жалкий бродяга. Но новые боли терзают меня.
У Лун с горечью в сердце сомкнул свой единственный глаз, погружаясь в видения ночи. Объятый удушливым зноем он гнал прочь тревожные мысли, пытаясь расслышать в вечерней тиши перезвон бубенцов. Нет, он помнил, японская бомба разрушила старую пагоду, но чистый звон снова плыл в летнем небе. Вдали заревел паровозный гудок. Застучали по стыкам колеса.
Где бы он ни был, У Л ун был в одном из вагонов состава. Его постоянно трясло и качало. Почувствовав приступ головокруж енья, У Л ун, покачнувшись, шагнул пару раз, подпирая руками тяжелую голову. Именно так, спотыкаясь от изнеможения, он пробирался когда-то в гружённый углём товарняк. Чтоб прийти поскорее в себя, У Лун хлопнул по бледным щек ам. Соскочившие с десен тяжелые челюсти мягко обжали язык. У Л ун вставил их пальцем на место и вдруг осознал, что их гладкий и теплый на ощупь металл – основное, пожалуй, его утешенье. «Как сон, словно дым», пролетели, рассеялись годы, а в нем всё течет кровь селения Кленов и Ив, как и прежде потеют средь знойного лета подмышки, и так же смердят извлеченные из зимних туфель ступн и. Но теперь у него золотые блестящие зубы. Важнейшая, стало быть, в нем перемена. Его утешение.