Рокки, последний берег
Шрифт:
— По мне, и так сойдет.
Марко налил три маленькие рюмки и пригласил его за стол в столовой. Ида села рядом с ним. Они опрокинули рюмки. У спиртного, выпитого среди ночи, был жгучий вкус правды.
— Не обязательно кому-то быть главным. Можно разобраться и без всех этих сложностей, — сказал Марко.
— Но… Если надо решить проблему, а не все согласны?
Марко пожал плечами:
— Что ж, можно и поспорить. Мы с Идой всегда так разбирались.
Ида кивнула.
— Марко обожает спорить, — добавила она.
Фред выпил джин и налил себе еще.
— Я думаю, никто меня не любит, — вздохнул он. — Дети меня
Ида накрыла ладонью его руку:
— По-моему, у вас что-то вроде депрессии.
— Вы думаете?
— Я работала в больницах. До медсестры не доросла, но часто им помогала. Я многое повидала и могу распознать депрессию.
— Я начал принимать ксанакс, но мне от него как-то странно.
— Надо быть аккуратнее с дозировкой. Особенно если вы никогда его не принимали. Не превышайте ноль целых семьдесят пять сотых миллиграмма в день. Принимать лучше по полтаблетки.
— Кажется, я немного превысил дозу.
— У вас плохая реакция. Однажды я видела, как старичок напал на медсестру после нескольких дней без анксиолитиков. У него развилась настоящая паранойя.
Фред налил себе еще рюмку джина, выпил. Он понял, что уже пьян.
— Я… Я хочу, чтобы все стало как раньше. Я не знаю, как теперь жить. Мне страшно.
Ида наклонилась к нему и почти материнским жестом обняла.
Фред не противился. Груди Иды, на которых лежала его голова, были уютными, как пуховые подушки. Теплые, душистые, а издалека, из-под плоти, он различал биение ее сердца. Под воздействием этого уюта, этой теплоты, этого запаха из глубин его памяти всплыло давнее-давнее воспоминание.
Ему четыре года, на школьном дворе мальчик постарше закопал его головой в песок. Фреду кажется, что он сейчас умрет, он впервые столкнулся с настоящей злобой. Несмотря на боль и страх, инстинкт подсказал ему, что нельзя плакать перед своим палачом, потому что этого тот и добивался и его это только подзадорит. Фред не плачет, но теперь что-то стонет внутри — это его невинность умирает, поняв, что жизнь жестока и населена лютыми хищниками. Весь день этот внутренний крик не смолкает, царапая горло, но Фред не подает виду, молчит стоически, невозмутимый, как труп. Он сторонится играющих детей, в классе не принимает участия ни в каких занятиях. Просто сидит на месте, мобилизуя все силы своего духа, чтобы удержать рыдания за стальной броней.
Вечером за ним приходит мать. Он еще не знает, что через полгода ее найдут полуголой в ванной комнате, со сломанной при падении челюстью, с разбитым инсультом мозгом. При виде ее по другую сторону ограды у него сжимается горло, но сверхчеловеческим усилием он снова сдерживает себя. Сидя на заднем сиденье машины, он молчит всю обратную дорогу. Рассеянно смотрит в окно на убегающий пейзаж. Ему стыдно, что он не дал отпор, стыдно, что он такой слабак, стыдно, что он недостоин любви своей матери, которая часто называет его маленьким героем. Дома он по-прежнему молчит, и мать наконец спрашивает, что с ним. Он чувствует, что давление слез дошло до максимума. Горло терзает когтями огненный орел. Мать понимает, что с ним неладно, она подходит к нему и обнимает.
Ее мягкая грудь.
Успокаивающее кольцо ее рук.
В нем лопается пружина.
И
Чья-то рука потрясла его за плечо. Он открыл один глаз.
Он был в настоящем. У Иды и Марко. Его голова прижималась к груди Иды.
— Вы уснули, — ласково сказала она.
Фред выпрямился. Ему было неловко.
— Я… Мне очень жаль…
— Ничего. Наверно, вам лучше теперь вернуться к себе:
Он встал. Пошатнулся, но удержал равновесие. — Спасибо, — сказал он. — Думаю, теперь все будет хорошо. — И пошел спать.
На следующий день Фред почувствовал себя лучше. Он хотел было выбросить ксанакс, которому приписывал свое «затмение», но не стал. Элен принимала эти таблетки регулярно, в отличие от него она хорошо переносила химию, не стоило лишать ее того, что ей на благо.
Стоя под душем, он принял несколько важных решений, чтобы жизнь на острове текла спокойнее:
1. Он восстановит отношения с детьми. Будет ласковым, любящим, внимательным. Вновь завоюет их доверие. У него было предчувствие, что эта перемена пойдет на пользу его авторитету.
2. Он попросит Марко посвятить его во все необходимые технические подробности обслуживания ветряка, гидроустановки, солнечных панелей. Пусть тот научит его азам профессии электрика, сантехника и всему, что надо уметь, чтобы быть полезным на острове.
3. Он снова займется спортом. Каждое утро пробежка по острову, а потом отжимания в спортзале.
Фред держался своих решений со всей силой воли, на какую был способен, той, что сделала его идеальным сыном, блистательным студентом, главой предприятия всем на зависть. Он бегал. Каждое утро. В первые дни было тяжело. Болели ноги. Он выдыхался через несколько минут, сердце отчаянно колотилось в груди. Но он не сдавался и недели через две отметил прогресс. Через месяц он уже мог обежать весь остров по кругу без малейшего колотья в груди. Неврастения исчезла без следа, растворившись в самодисциплине, а по ночам вернулся сон, крепкий и живительный.
Фред постарался сблизиться с детьми, обращать внимание на их настроение, на их состояние духа, держать руку на пульсе их тревог. Ему казалось, будто он приручает зверушек, вернувшихся к дикому состоянию. Как и с дыханием и сердцем, на это ушло время, но все получилось. Он выгуливал с детьми Жета, придумывал для него игры, учил трюкам, не скупился на ласки и поощрения. Он любил этого пса, комок мускулов и радости, его чистый восторг и безусловную преданность. Вечерами, сидя на диване в гостиной между Жанной и Александром, он смотрел с ними семейные фильмы: «Выходной день Ферриса Бьюлле-ра», «Принцесса поневоле», сериал «Мстители», «Шрек», «Ледниковый период», «Мама, я опоздал на самолет», «Астерикс и Обеликс: Миссия Клеопатра», «Ловушка для родителей», «Моя ужасная няня».
Порой в эти часы, когда он успевал выпить бокал вина и легкий хмель скруглял углы в его мозгу, он забывал, что мира больше нет. На несколько счастливых мгновений ему казалось, что все как прежде, что он богач в мире, созданном для богатых, и что, хоть деньги не защитят его ни от смерти, ни от сердечной муки, ему ничего не страшно.
А потом все вспоминалось: мир, его конец, их невероятное одиночество. Он смотрел на детей, смотрел на жену, смотрел на самого себя, и, как сумерки, его окутывал безмолвный ужас.