Рокки, последний берег
Шрифт:
Элен потрясенно посмотрела на него:
— Но ей же двенадцать лет! Что на тебя нашло? В чем дело? Ты такой… такой холодный!
— Я принимаю ситуацию. Вот и все.
Элен закатила глаза:
— Боже мой, Фред! — Она поискала слова, чтобы что-то добавить, но не нашла. Вздохнула и вышла из гостиной. Фред слышал ее шаги в коридоре детей. Она зашла в комнату к Жанне.
Тут он заметил устремленный на него взгляд Александра. В свои четырнадцать мальчик все меньше походил на ребенка и все больше на мужчину. Его лицо утратило детскую округлость, и он уже был одного роста с матерью. Не было никаких сомнений, что в ближайшие годы сын перерастет и его. Массивный остов позволял предположить, что он будет и
— Я-то знал, что мы здесь навсегда, — спокойно сказал он отцу.
Что-то угрожающее в его тоне и глазах не понравилось Фреду. Александр продолжал:
— Но кто будет главным?
— Как это «кто будет главным»?
— Сначала главным был ты. А теперь Марко, потому что он сильнее. А через десять или двадцать лет? Когда ты состаришься и Марко тоже, самым сильным буду я, это логично.
— Марко ни в коем случае не главный.
— Конечно, главный.
Александр не дал ему ответить и тоже поднялся наверх. Фред услышал, как повернулся ключ в дверном замке. Сын заперся в своей комнате.
Он остался один в гостиной.
На улице дневной свет уже мерк, скоро стемнеет. Фред посмотрел на пол со следами от грязных ботинок, на перепачканный ковер, валявшийся в кухне. Ему уже хотелось есть, и он спросил себя, должен ли приготовить ужин для всей семьи.
«Пусть как-нибудь сами», — решил он.
Фред поужинал один, съел пиццу Casa di Marna Quattro Formaggi от Dr. Oetker. Он вспомнил лекцию по истории маркетинга, на которой преподаватель привел эту марку в пример: как Рудольф Август Эткер заставил забыть, что он был офицером войск СС в лагере Дахау, и за несколько лет стал главой одной из крупнейших немецких промышленных групп.
Фред подумал, что истории человечества, как правило, нет дела до морали. Иначе почему он еще жив? Он человек умный, но не гений, у него нет особых заслуг, он никогда никому не спасал жизнь, не создал великого произведения искусства, не шибко образованный, в общем, он не тот, кто мог бы стать избранником высшей силы.
У него не было миссии, не было роли, не было судьбы, его не ждали великие свершения.
Он был чистой случайностью.
Ему просто повезло.
Он открыл бутылку вина, налил себе бокал, потом еще один. Вскоре бутылка наполовину опустела. Слегка пьяный, он удивился, что почти ничего не чувствует. Обычно после семейных ссор, упреков, слез он мог долго переживать, но сегодня ему было все равно. Он сам не знал, почему так жестко говорил с Жанной. Элен права, на него это непохоже. Ксанакс, конечно, влиял на настроение, но делал его нестабильным: он был то раздражительным, то флегматичным.
— Надо с этим завязывать, — заключил Фред, допив вино из бокала.
Гордый своим решением, надел ботинки и куртку. Он никуда не выходил весь день, и ему надо было проветриться. Хотелось пройтись, что-то привлекало его в перспективе оказаться одному в темноте — предчувствие, что там, в ночи, скрыт источник высшей мудрости, который даст ему все ответы.
На улице стояла сырая душистая прохлада, пахло йодом от океана, минеральной кислотой от основания острова, гнилостной сладостью от земли, в которой разлагались органические вещества. Это были запахи хлорофилла, сахара и феромонов.
Запахи сути жизни.
Ему нравилось, как пахло.
Он прошел мимо закрытой двери западного крыла. Спросил себя, что делают сейчас Ида и Марко, о чем они могут думать теперь, когда получили, что хотели. Отпраздновали ли они это дело, приготовив себе ужин из деликатесов с марочным вином? А может быть, они и не делали ничего особенного, они были такие мрачные в последнее время. Занимались ли эти двое любовью? До любви ли вообще в их возрасте? Жило ли еще в них желание, несмотря на бремя скорби по дочери? Чем они будут
По тропе он удалился от дома. Туман заволок часть неба, и луна, от которой виден был лишь тонкий серпик, светила слабо. Остров был погружен в сумрак прихожей, освещенной свечой. Фред едва различал край тропы и утес, обрывавшийся в море.
«А если я поскользнусь?» — подумал он.
Он представил себе падение, отчетливо увидел, как его тело, на миг зависнув в воздухе, разбивается об острые камни внизу. Это не убьет его сразу, он переломает кости, ребра, ноги, спину. Органы разорвутся внутри, но он еще успеет почувствовать, как ледяная вода зальется в легкие и утопит его за несколько минут. Потом он представил себе, как завтра Элен и дети пойдут его искать, увидят разбитое тело, застрявшее в скалах, потратят несколько часов, чтобы достать, и похоронят на краю острова с помощью Марко. Все будут, конечно, потрясены и печальны. Может быть, тогда они поймут, что любили его, осознают, до какой степени он был им нужен, и теперь, когда его не будет, ощутят чудовищную, мучительную пустоту. Может быть, поняв все это, они о нем заплачут.
Ему так хотелось, чтобы кто-нибудь когда-нибудь о нем заплакал.
Мысли о смерти, о своих похоронах и горе семьи взволновали его. Горло сжалось, и к глазам подступили слезы, которые он вытер рукавом.
Он всмотрелся в самую глубь себя в поисках тяги к самоубийству, но ничего подобного не нашел. Он пожалел об этом: смерть была бы логичным ответом на отчаянное положение, в которое он попал. Жизнь больше ничего не могла ему дать: ни встреч, ни приключений, ни сюрпризов, ни открытий. Ничего. И все же умирать ему не хотелось. Механизмы выживания, запечатленные в самых архаичных глубинах его нервной системы, мешали ему покончить с собой, как надо было бы сделать. Разум бессилен против инстинкта.
Вдобавок он не хотел делать себе больно. Он ненавидел боль.
Наконец он начал мерзнуть и решил пойти домой и лечь спать.
В доме все было совершенно тихо. Он осторожно заглянул в комнату к Алексу, потом к Жанне — дети спали. Ему вдруг захотелось разбудить их, просто чтобы обнять, сказать, как он их любит, дать понять, что, с тех пор как они родились, все его достижения, каждый заработанный им цент — все это было для них, для того, чтобы защитить их от холода, от голода, от бедности, что они дороги ему бесконечно и он готов воздвигнуть вокруг них стены из денег, за которые никогда не проникнут горести этого мира. Фред вдруг почувствовал, что нуждается в признании близких, он хотел быть любимым, хотел слышать простые слова: «я люблю тебя», «я по тебе скучаю», «я думаю о тебе». Когда дети были маленькими, они ластились к нему, тянули ручонки, прижимались, если он брал их на руки, засыпали у него на плече. Он и не заметил, как все это сгинуло, невидимый сквозняк уносил его сокровище, алмаз за алмазом, изумруд за изумрудом, поцелуй за поцелуем, нежное слово за нежным словом, пока не остался лишь пустой сундук и стало слишком поздно.
Он прошел в спальню, Элен тоже спала. Фред не стал зажигать свет, бесшумно разделся и лег рядом. Он придвинулся к жене, лежавшей к нему спиной, тихонько прижался к ней. Теплое прикосновение к ее коже было приятно. От нее едва уловимо пахло лимоном, этот запах всегда сводил его с ума, и ностальгия по первым годам их любви сжала ему сердце. Тогда все было так просто, и казалось, это навсегда. А потом, со временем, все усложнилось, пыль покрыла страсть и желание, серым пресным слоем осела на их чувствах, эмоции, воспламенившие их в момент встречи, стали невидимы, как древний храм инков, много веков зараставший джунглями, память о котором сохранилась лишь в мутных легендах.