Рождённая на стыке веков
Шрифт:
– Катя? А как же я найду его потом? Куда его увозят? Он же ещё такой маленький. Может быть мне разрешат ещё год быть с ним? – в отчаянье спрашивала я.
– Рахматова! Много вопросов задаёшь. Всё! Прощайся с сыном, – строго крикнула Катя, мельком посмотрев на присутствующих.
– Халида? Ты знала, что его у тебя заберут, закончится срок заключения, мы его обязательно найдём. Передай Абдуллу им, – тихо говорила Даша, сев рядом со мной и обняв за плечи.
Скрепя сердце, я протянута ребёнка женщине, сотруднице
Она отдала Кате бумагу и вместе с солдатом вышла из барака. Я со слезами провожала их взглядом. И когда они ушли, Катя подошла ко мне и нагнувшись, сказала.
– Его везут в Архангельск, в детский дом номер два. Так что, ты без труда сможешь его найти. Под твоей фамилией, имя ты сама ему дала. Так что успокойся и смирись.
Я оторопело смотрела на неё.
– Катенька! Но я даже не знаю, где сама нахожусь, вот уже скоро второй год, – воскликнула я.
– Наш лагерь находится в Соловках. Дальняя Сибирь. Всё, мне идти нужно, да и вам тоже. Даша? Перевяжи ей грудь, чтобы молоко пропало, – сказала Катя, поворачиваясь к женщинам, готовым идти в столовую, а оттуда на работу в цех.
– Чего копошимся? Быстро на выход! – крикнула Катя.
Все молча побрели следом за ней. Опять пошли монотонные дни, без тепла и лета, которое было в наших солнечных краях. Молоко пропало через неделю, правда, в первые дни поднялась температура. Я была благодарна Даше за то, что она всегда была рядом. Очень тосковала по сыну, прижимая к лицу его распашонку, которую сама сшила. На ней ещё едва сохранился его запах.
А Катя… с ней мы после рождения сына как бы сблизились, правда, она становилась другой, когда мы оставались одни. При всех она была строгой и требовательной надзирательницей. Иногда, она приносила нам с Дашей что-нибудь вкусненького, конфеты или печенье, редко, перепадало и мясное, чуть-чуть, но всё же. Она под предлогом какой-нибудь работы, уводила нас с Дашей в свою комнатушку, в конце территории, где мы говорили до полуночи, пили чай с печеньем и конфетами. Эти редкие вечера скрашивали нашу серую жизнь, давая отдых и телу после тяжёлого трудового дня и душе, в которой, казалось и света не осталось.
Даша часто говорила, что человек привыкает ко всему:
– Нужно радоваться, что мы ещё сюда попали, а не на валку леса.
– Я привыкла, Даша, ведь я и не жалуюсь. Только по сыну скучаю. Думала, не смогу принять его, зная, чей он сын, хотя и сама не знаю, который из этих зверюг, его отец. Наверное, материнское чувство – самое сильное чувство на свете. Как он сейчас? Что ест? Во что одет? Не холодно ли ему, зимы вон какие лютые, – заплакав, отвечала я.
– В детском доме ему намного лучше, чем было бы здесь. Ты вечно на работе, он бы один оставался? Сама подумай, что бы он тут ел? Баланду, которую мы ежедневно едим? – приводила Даша мне аргументы, чтобы я смирилась.
А я и смирилась. Что я могла?
– Ему летом три года исполнится, – тяжело вздыхая, ответила я, с тоской посмотрев в её глаза.
– А какой у тебя срок-то? –
Четыре года не интересовалась, а тут…
– Я не знала… но осмелилась спросить об этом у Кати. Она моё дело открыла… в общем, не знаю, что она там прочла, но спросила, кто такой этот Турсун бай. Про отца моего спросила. Я и сказала ей правду, что прислуживала у бая с одиннадцати лет. А отец мой – бедный дехканин, – не смея смотреть в глаза единственной подруги, ответила я.
– Рассказывай правду, не чужие мы. Я же тебе всё выложила, – с серьёзным видом сказала Даша.
И я, задумавшись, наконец посмотрела на неё и всё рассказала, ничего не утаивая.
– Ну ты даёшь, подруга! – только и сказала она, с удивлением глядя на меня, когда я закончила рассказывать о своей жизни.
Что она имела ввиду, я так и не поняла.
– Катя сказала, что срок у меня семь лет, – сказала я.
– У меня девять лет, за антисоветскую агитацию детей на уроках. Представляешь? Детям, которым и по десяти лет не было! – вспылила Даша.
– Успокойся. Я без тебя не уйду. Поселюсь в ближайшей деревне и буду ждать, когда ты выйдешь, – сказала я, крепко обнимая Дашу.
– Какая деревня, дурочка? Здесь за сто километров нет никаких поселений. Только за лагерем, общежитие для работников и всё, – усмехнувшись, ответила Даша.
– Как нет? Мы что, в пустыне живём? – удивилась я.
– Скорее, тайга вокруг, станция правда недалеко, но поезда только раз в год новых поселенцев привозят, – сказала Даша.
– Тогда попрошу, чтобы мне срок продлили. Вместе пришли, вместе и уйдём отсюда, – твёрдо заявила я.
– Ещё три года тебе сидеть, мне пять. Дожить надо. Спать давай, поздно уже, – сказала Даша, укладываясь спать.
Я полезла наверх. Потом уже, лёжа, я опустила голову и посмотрела вниз, на Дашу.
– Ты слышала, что рассказала нам Катя? Бедная, тоже столько перенесла, – шёпотом произнесла я.
Но Даша мне не ответила, заложив руки под голову, она, кажется, задумалась о чём-то своём.
Я легла, сна не было. Вспомнила, что намедни нам рассказывала Катя. Ей было всего тридцать два года, но жизнь состарила её лет на десять.
– Я жила с матерью в деревне Заречная, это за четыреста километров отсюда. Отец пил, впрочем, как и все мужики в деревне. Выпив, устраивали кулачные бои с поножовщиной. Каждый вечер кто-то погибал или был ранен, впрочем, прожив не больше двух недель, тоже умирал. Моего отца тоже не минула эта участь. Мать была готова к тому, что однажды и его убьют, задира был ещё тот. А пьяному море по колено. Допетушился, короче. Похоронили его и дальше стали жить. Женихов в деревне днём с огнём, как говорится, а девок – пруд пруди. Вот я и подалась в город, когда мне шестнадцать лет стукнуло. Мать не плакала, ей кормить меня было нечем, да и самой есть тоже нечего было.