Рождённая на стыке веков
Шрифт:
Закончив дело, Гоша поднялся.
– Давно у меня такой бабы не было. Спасибо Вам, Савелий Иванович, – довольно сказал Гоша.
– Чего разлеглась? Вставай и одевайся, допрашивать тебя будем, – более мягким голосом, сказал Савелий Иванович.
Стыда уже не было, я подумала, что перед скотом не стесняются. Чего уж теперь. С безразличием, я поднялась, надела лозим и рваное платье.
– Можешь сесть, – снисходительно сказал Савелий
А я смотрела на Гошу, который засучивал рукава. Я было подумала, что после полученного удовольствия, мужчины будут более добрыми.
– Давай, Рахматова, рассказывай, про бая, про то, как ты маскировалась долгие годы под советского гражданина, работая на заводе. Все свои делишки рассказывай, – сев за свой стол и откладывая в сторону бумаги, лежавшие перед ним, сказал Савелий Иванович.
– Вы ошибаетесь. Меня в одиннадцать лет в услужение баю отправили. А на заводе я просто работала, – ответила я.
– Хм… значит, по хорошему признаваться не хочешь? Жаль, не хотелось бы калечить такое красивое тело. Гоша? Давай, – с безразличием сказал Савелий Иванович.
Гоша оскалил зубы и с такой силой ударил меня по лицу, что я скатилась со стула. Но Гоша тут же схватил меня за плечи и усадил обратно. Следующие удары я переносила, сжав зубы, но стон непослушно вырывался из груди. Не удержавшись, я вновь упала, подняться сил не было. Наверное, Гоше было не привыкать, но поднимать он меня не стал, он стал меня пинать сапогами. И делал он это с каким-то злорадством, улыбаясь. Так поступают садисты, которым доставляет удовольствие причинять боль и страдание другому.
Видимо, я потеряла сознание, тела своего я не ощущала, всё было словно в тумане, удар сапога пришёлся и по лицу, глаз закрылся, да и вторым глазом я почти ничего не видела, только смутные очертания. Когда пришла в себя, почувствовала холод от бетонного пола. Попыталась встать, не получилось, тело меня просто не слушалось. Не знаю, сколько я так пролежала, день, два.. а может больше. Раз в день приносили заплесневелый кусочек хлеба и воду. Есть не могла, раны и кровь на губах, засохли, причиняя страшную боль. Тело было в синяках и ссадинах, платье было разорвано основательно.
– Хоть бы я умерла, отмучилась бы, – подумала я, когда железная дверь с шумом открылась.
– Рахматова? На допрос, – услышала я.
– Значит, слышу, – подумала я, пытаясь подняться.
Солдат, что стоял надо мной, видя моё состояние, нагнулся и помог мне встать.
– Спасибо, – пробормотала я с трудом, пытаясь взглянуть на парня.
– Да расскажи ты им, что они просят, убьют ведь, – с сожалением сказал солдат, с винтовкой за спиной.
– Умоляю! Застрели меня! Я не выдержу больше. Я ни в чём не виновата, поверь мне, – хриплым голосом, сказала я, пытаясь схватить его за руку.
– Да ты что? С ума сошла? Меня самого потом расстреляют. Иди
Я, прихрамывая на одну ногу и волоча за собой другую, пошла за ним, с ужасом думая, что со мной всё опять повторится, насилие и побои. Но меня не допрашивали. Савелий Иванович был сердит и малословен. Меня сковал страх от мысли, что они вместе с Гошей опять будут измываться надо мной. Но он брезгливо оглядел меня и протянул два листа бумаги, исписанные от руки.
– Подписывай и ты свободна. Ошибка произошла, директор завода приходил, ходатайствовал за тебя, характеристику принёс, за подписью рабочих. Вот здесь и здесь, – корявым пальцем он указал мне, где я должна подписать.
Услышав, что меня отпускают, я быстро поставила четыре подписи на двух бумагах, не читая их. Да и не смогла бы я прочесть, глаза так заплыли от побоев и ударов сапогами Гоши, что я почти ничего и не видела. Посмотрев на бумаги, Савелий Иванович убрал их в папку.
– Дежурный! – крикнул он и тут же дверь открылась и зашёл тот же солдат, что привёл меня.
– Уводи, – коротко сказал Савелий Иванович.
– Меня отпускают? – с надеждой спросила я.
– Размечталась. Ты только что подписала себе срок. Пошла отсюда, – сказал Савелий Иванович.
Я медленно побрела к выходу, волоча ногу. Несколько дней меня не трогали, я смогла понемногу есть и пить, глаза стали видеть. Наверное, я оказалась живучей, но синяки и ссадины проходили, я потеряла счёт времени, окон в камере не было, откуда-то сверху просачивался свет, но не надолго. Потом опять всё погружалось во тьму. В углу стоял наземный унитаз, откуда шел тухлый запах, к которому я никак не могла привыкнуть.
Через несколько дней, за мной пришли двое солдат и вывели во двор, где стояла крытая машина. Мне приказали лезть в неё, через пару часов езды, меня вывели и я увидела, что нахожусь на вокзале. Там же, на платформе, под усиленной охраной солдат, стояли заключённые, моё рваное платье прикрывала ватная, из чёрного бархата нимча, защищая от холодного ветра.
Меня подтолкнули к заключённым, стояли мы примерно час, потом нас погрузили в душный вагон, без сидений и полок. Хорошо, народу было столько, что можно было сесть на пол. Ехали семь суток, кормили, словно скот, мучила жажда и усталость от происходящего. В разговор между заключенными, я не вмешивалась, сна почти не было, да и ложились по очереди, иначе никак, места не хватало.
В общем, доехали мы, не ведая куда, а когда вышли из вагона, увидели вокруг снег и почувствовали жуткий мороз. Нас провели за огороженное высоким забором пространство с вышками с четырёх сторон забора и без конца лающими собаками, готовыми сорваться и кинуться на нас, которых крепко держали на цепях. Там же, стояло несколько человек. Через строй солдат, нас провели к баракам, куда зашли две женщины в форме. Несколько женщин устало сели, но окрик одной из женщин, заставил их подняться.