Рождественская песнь в прозе (пер. Пушешников)
Шрифт:
Несмотря на то, что ни въ погод, ни въ город ее было ничего веселаго, въ воздух вяло чмъ-то радостнымъ, чего не могли дать ни лтній воздухъ, ни самый яркій блескъ солнца.
Люди, счищавшіе снгъ съ крышъ, были радостны и веселы; они перекликались другъ съ другомъ изъ-за перилъ, перебрасывались снжками — перестрлка, боле невинная, чмъ шутки словесныя — и одинаково добродушно смялись, когда снжки попадали въ цль и когда пролетали мимо.
Между тмъ какъ лавки съ битой птицей были еще не вполн открыты, фруктовыя уже сіяли во всемъ своемъ великолпіи. Разставленныя въ нихъ круглыя пузатыя корзины съ каштанами походили на жилеты веселыхъ пожилыхъ джентльменовъ, которые, вслдствіе своей чрезмрной полноты подвержены апоплексіи, и которые, развалившись у дверей, точно собираются выйти на улицу. Смуглый, красноватый испанскій лукъ, напоминающій своей толщиной
А лавки колоніальныхъ товаровъ! Он еще заперты. Быть можетъ, снята только одна-другая ставня. Но чего, чего не увидишь тамъ, хотя бы мелькомъ заглянувъ въ окна!
Чашки всовъ съ веселымъ звукомъ спускались на прилавокъ, бечевки быстро разматывались съ катушки, жестянки съ громомъ передвигались, точно по мановенію фокусника, смшанный запахъ кофе и чаю такъ пріятно щекоталъ обоняніе. А какое множество чудеснаго изюма, какая близна миндаля, сколько длинныхъ и прямыхъ палочекъ корицы, обсахаренныхъ фруктовъ и другихъ пряностей! Вдь отъ одного этого самый равнодушный зритель почувствовалъ бы истому и тошноту! Винныя ягоды, сочны и мясисты, французскій кислый черносливъ скромно румянится въ разукрашенныхъ ящикахъ — все, все въ своемъ праздничномъ убранств пріобртало особый вкусъ!
Нo, этого мало. Надо было видть покупателей! Въ ожиданіи праздничныхъ удовольствій, они такъ суетились и спшили, что натыкались другъ на друга въ дверяхъ, (при чемъ ихъ ивовыя корзины трещали самымъ ужаснымъ образомъ), забывали покупки на прилавкахъ, прибгали за ними обратно и продлывали сотни подобныхъ оплошностей, не теряя однако прекраснаго расположенія духа.
Но скоро съ колоколенъ раздался благовстъ, призывавшій добрыхъ людей въ церкви и часовни, и толпа, разодтая въ лучшее платье, съ радостными лицами, двинулась по улицамъ. Тотчасъ же изъ многочисленныхъ улицъ, невдомыхъ переулковъ, появилось множество людей, несшихъ въ булочныя свой обдъ. Видъ этихъ бдняковъ, которые тоже собирались покутить, очень занималъ духа, и онъ, остановясь у входа булочной и снимая крышки съ блюдъ, когда приносившіе обды приближались жъ нему, окуривалъ ладаномъ своего факела ихъ обды. Это былъ удивительный факелъ: всякій разъ, когда прохожіе, натолкнувшись одинъ на другого, начинали ссориться, достаточно было, духу излить на нихъ нсколько капель воды изъ своего факела, чтобы тотчасъ же вс снова становились добродушными и сознавались, что стыдно ссориться въ день Рождества. И поистин они были правы.
Спустя нкоторое время, колокола смолкли, булочники закрыли лавки. Надъ каждой печкой остались слды, въ вид влажныхъ талыхъ пятенъ, глядя на которыя, было пріятно думать объ успшномъ приготовленіи обдовъ. Тротуары дымились, словно самыя камни варились.
— Разв да пріобртаетъ особый вкусъ отъ того, что ты брызгаешь на нее? — спросилъ Скруджъ.
— Да. Вкусъ, присущій только мн.
— Всякій ли обдъ сегодня можетъ пріобрсти такой вкусъ?
— Всякій, который даютъ радушно. Особенно же обды бдныхъ людей.
— Почему? — спросилъ Скруджъ.
— Потому что бдняки нуждаются въ обд боле, чмъ кто-либо другой.
— Духъ, — сказалъ Скруджъ, посл минутнаго раздумья. — Меня удивляетъ, почему изъ всхъ существъ безчисленныхъ міровъ, которые окружаютъ насъ, именно ты препятствуешь этимъ людямъ пользоваться иногда самыми невинными наслажденіями.
— Я? — воскликнулъ духъ.
— Ты даже не допускаешь, чтобы они обдали каждое воскресеніе, а вдь только въ этотъ день они, можно сказать, обдаютъ по-человчески, — сказалъ Скруджъ.
— Я? — воскликнулъ духъ.
— Да вдь ты
— Я стараюсь? — воскликнулъ духъ.
— Если я не правъ, прости меня. По крайней мр, это длается отъ твоего имени или отъ имени твоей семьи, — сказалъ Скруджъ.
— Много людей на земл,- возразилъ духъ, — которые нашимъ именемъ совершаютъ дла, исполненныя страстей, гордости, недоброжелательства, зависти, ханжества и себялюбія. Но люди эти намъ чужды. Помни это и обвиняй ихъ, а не насъ.
Скруджъ общалъ, и они, оставаясь, такъ же, какъ и прежде, невидимыми, направились въ предмстья города. Духъ обладалъ замчательнымъ свойствомъ, заключавшимся въ томъ, (Скруджъ замтилъ это въ булочной) что, несмотря на свой гигантскій ростъ, могъ легко приспособляться ко всякому мсту и также удобно помщаться подъ низкой крышей, какъ и въ высокомъ зал. Можетъ быть, желаніе проявить это свойство, въ чемъ добрый духъ находилъ удовольствіе, а можетъ быть, его великодушіе и сердечная доброта привели его къ писцу Скруджа, въ домъ котораго онъ вошелъ вмст со Скруджемъ, державшимся за его одежду. На порог двери духъ улыбнулся и остановился, дабы кропаніемъ изъ факела благословить жилище Боба Крэтчита. Вдь только подумать! Бобъ зарабатывалъ всего пятнадцать шиллинговъ въ недлю; въ субботу онъ положилъ въ карманъ пятьдесятъ монетъ, носившихъ его же имя «Бобъ» [1] — и однако духъ благословилъ его домъ, состоявшій всего изъ четырехъ комнатъ. Въ это время мистриссъ Крэтчитъ встала. Она была бдно: одта въ платье, уже вывернутое два раза, но украшенное дешевыми лентами, которыя для шести пенсовъ, заплаченныхъ за нихъ, были положительно хороши. Со второй своей дочерью, Белиндой, которая также была разукрашена лентами, она накрыла столъ. Петръ погрузилъ вилку въ кастрюльку съ картофелемъ и, несмотря на то, что углы его большого воротника (воротникъ этотъ принадлежалъ Бобу, который по случаю праздника передалъ его своему, сыну и наслднику), лзли ему въ ротъ, очень радовался своему элегантному платью и охотно показалъ бы свое блье даже гд-нибудь въ модномъ парк. Два маленькихъ Крэтчита, мальчикъ, и двочка, сломя голову вбжали въ комнату съ криками, что изъ пекарни они слышатъ запахъ своего гуся. Мечтая съ восхищеніемъ о шалфе и лук, маленькіе Крэтчиты начали танцовать вокругъ стола и превозносить до небесъ Петра Крэтчита, который несмотря на то, что воротнички окончательно задушили его, продолжалъ раздувать огонь до тхъ поръ, пока неповоротливый картофель не сталъ пускать пузыри, а крышка со стукомъ подпрыгивать, — знакъ, что наступило время вынуть и очистить его.
1
«Бобъ» — народное названіе шиллинга. (Прим. перев.).
— Что случилось съ вашимъ отцомъ и братомъ, Тайни-Тимомъ? — спросила мистриссъ Крэтчить. — Да и Марта въ прошлое Рождество пришла раньше на полчаса.
— А вотъ и я, мама! — сказала, входя, двушка.
— Вотъ и Марта, — закричали два маленькихъ Крэтчита. — Ура! Какой гусь у насъ будетъ, Марта!..
— Что же это ты такъ запоздала, дорогая? Богъ съ тобою! — сказала мистрисъ Крэтчитъ, цлуя дочь безъ конца и съ ласковой заботливостью снимая съ нея шаль и шляпу.
— Наканун было много работы, — отвтила двушка, — кое-что пришлось докончить сегодня утромъ.
— Все хорошо, разъ ты пришла, — сказала мистрисъ Крэтчитъ. — Присядь къ огню и погрйся, милая моя. Да благословитъ тебя Богъ!
— Нтъ, нтъ! — закричали два маленькихъ Крэтчита, которые поспвали всюду. — Вотъ идетъ отецъ! Спрячься, Марта, спрячься!
Марта спряталась. Вошелъ самъ миленькій Бобъ, закутанный въ свой шарфъ, длиною въ три фута, не считая бахромы. Платье его, хотя и было заштопано и чищено, имло приличный видъ. На его плеч сидлъ Тайни-Тимъ. Увы; онъ носилъ костыль, а на его ножки были положены желзныя повязки.
— А гд же наша Марта? — вскричалъ Бобъ Крэтчитъ, осматриваясь.
— Она еще не пришла, — сказала мистриссъ Крэтчитъ.
— Не пришла, — сказалъ Бобъ, мгновенно длаясь грустнымъ. Онъ былъ разгоряченъ, такъ какъ всю дорогу отъ церкви служилъ конемъ для Тайни-Тима. — Не пришла въ день Рождества!
Хотя Маргарита сдлала все это въ шутку, она не вынесла его огорченія и, не утерпвъ, преждевременно вышла изъ-за двери шкапа и бросилася къ отцу въ объятія. Два маленькихъ Крэтчита унесли Тайни-Тима въ прачечную послушать какъ поетъ пудднигъ въ котл.