Рука майора Громова
Шрифт:
— Разве из гостиницы нет другого выхода?
— Есть дверь во двор, но она всегда запирается на ночь.
— Куда же мог деваться военный? — спросил Холмин.
Селезнев развел руками.
— Этого я не знаю. Я не сыщик.
— Посетитель Карнаухова был энкаведистом?
— Нет, в армейской шипели.
— И в каком чине?
— Ни его лица, ни знаков различия на воротнике мы не смогли разглядеть. Воротник шинели был поднят, а козырек фуражки надвинут на лицо…
Больше ничего интересного Селезнев сообщить не мог. Поблагодарив его, Холмин отправился в гостиницу.
Номер,
Окинув комнату беглым взглядом, Холмин сразу понял, как убийца ушел отсюда. Подоконник единственного окна номера, выходящего на проходной двор, был в двух метрах от земли. Служащие гостиницы сообщили Холмину, что калитка ворот на улицу вечером обычно запиралась, но замок второй, — со стороны переулка — давно уже был сломан и его никак не соберутся починить. Эта калитка оставалась незапертой всю ночь…
Первым результатом своего расследования Холмин был удовлетворен.
«Есть хоть какие-то следы, хотя и скудные. И на этом спасибо», — думал он, сидя в трамвае, медленно ползшем по направлению к отделу НКВД, где, — во внутренней тюрьме, — была заключена дочь загадочного майора — Ольга Громова.
Глава 8
Дочь «врага народа»
Старший надзиратель женского спецкоридора внутренней тюрьмы НКВД прочел бумажку с пропуском, повертел ее в руках и удивленно взглянул на Холмина.
Случай был выходящий из ряда вон. Здешние следственные камеры, кроме энкаведистов в форме, не посещал никто; разрешения для свиданий с узницами спецкоридора никому из «гражданских» не выдавались. А тут перед надзирателем стоял невзрачный молодой человек в штатском, да к тому же сильно потрепанном костюме.
— Желаете, значит, иметь свидание с врагиней народа? — спросил тюремщик, не отрывая от посетителя удивленного взгляда.
— Да-да. Поскорее, пожалуйста! — торопливо ответил Холмин.
— Чичас, чичас, — заворчал тюремщик, отцепляя от пояса связку ключей. — И чего вы, товарищ, так торопитесь к энтой громовской дочке? Жених ейный, что-ли?
— Нет, не жених, — бросил Холмин.
— Тогда, стало быть, знакомый. С большой рукой в нашем отделе.
— Почему вы так думаете?
— Да как же? Гражданские к тутошним врагиням не ходют. Потому — не разрешено. А вот вы в гражданской одеже и такой пропуск у вас.
— Какой?
— Да вон в нем написано: «выдан комендатурой но личному приказу начальника отдела НКВД, майора Бадмаева». Стало быть, имеете в отделе очень даже большую руку…
— Ладно. Открывайте дверь! — оборвал Холмин словоохотливого тюремщика.
— Чичас, чичас, — заторопился тот, гремя ключами…
Надзиратель распахнул дверь и Холмин вошел в камеру. Она была ярко освещена стосвечевой лампочкой, ввинченной в потолок. От ее резкого и неприятного света, после полусумрака коридора, Холмин зажмурил глаза и негромко сказал:
— Здравствуйте!
Ему не ответили. Он открыл глаза и огляделся вокруг. Несколько секунд потребовалось его глазам, чтобы освоиться со светом
— Здравствуйте!
Девушка была занята: она умывалась. Из оловянной кружки смачивала водой платок я вытирала, им лицо. На секунду оторвавшись от своего занятия, девушка взглянула на Холмина и ответила весьма нелюбезно:
— Если вам уж так хочется поздороваться со мной, то пожалуйста — здравствуйте.
От неприветливого ответа сердце Холмина упало, а от взгляда — сладко заныло.
Он обладал влюбчивым сердцем с детства, но в делах любовных ему как-то не везло. Еще в детские годы, когда он жил с родителями, впоследствии умершими от тифа, знакомые девочки постоянно отвергали его поклонение им и ухаживание за ними. В более зрелом возрасте он несколько раз влюблялся, но безуспешно. Главной причиной этих неудач он считал свою наружность: при правильных чертах своего лица, задумчивых серых глазах и пышном русом чубе, у него был нос, которому его приятели дали, хотя и несколько преувеличенное, но не лишенное оснований определение: «носяра картофельного образца».
Правда, две последние влюбленности внушали ему некоторые надежды на их счастливое завершение, но каждая из них закончилась неожиданной посадкой его в тюрьму.
И вот, перед ним теперь сидела девушка, взглянув на которую, он позабыл обо всех предыдущих. Насколько Холмин успел рассмотреть ее, она была очень красива. Такой красавицы он еще никогда не видал. Все в ней было хорошо, начиная от спутавшейся в тюрьме прически волнистых золотых волос и кончая маленькими ступнями стройных ног в стоптанных тапочках. Особенно же хороши были ее глаза — огромные и сияющие, хотя и невыспавшиеся и покрасневшие от слез в тюрьме. Определить их цвет точно Холмин не мог; при электрическом свете они казались ему то голубыми, то светло-серыми, но он был уверен, что эти глаза прекрасны независимо от их цвета.
Она еще раз искоса посмотрела на него и он, смутившись и покраснев, спросил растерянно и нелепо:
— Ну, как вы поживаете?
— Как видите. Даже умыться нечем. На весь день дают одну кружку воды. Больше им жаль. А еще людьми называются, — сказала она, гневно сверкнув глазами.
— Я постараюсь помочь, — поторопился пообещать Холмин, но в конце фразы запнулся, вспомнив, что он, все-таки, заключенный и вряд ли сможет найти возможности для помощи ей.
Девушка отрицательно покачала головой и на ее лице появилась гримаса отвращения и брезгливости.
— Ах, не нужно мне вашей помощи. Ваши товарищи уже обещали мне ее, но требуют за это слишком большого… то-есть невыполнимого… одолжения. Вы, энкаведисты, неспособны помогать бескорыстно.
— Но я совсем не такой, как они, — вырвалось у Холмина.
— Все энкаведисты одинаковы. И вы не лучше.
— Откуда у вас такая уверенность? Ведь вы же меня не знаете, — возмутился он.
— А разве вы не энкаведист? — спросила она.
— Да… То-есть, нет… До некоторой степени, — попробовал объяснить он, но это объяснение получилось у него слишком бестолковым.