Русология
Шрифт:
Он засмеялся: - Нет, ты не понял. Мы эмигрируем! Вместе, семьями. Будем жить пять лет там, по Европам/Америкам, пять лет - в Азии.
Мы катили вниз рвом Магнатика, что протаял до почв почти. Шины брызгали в лужах. С флангов был снег - мы ж двигались по живой, прыткой, с блеском от солнца, талой воде в стерне.
– Годик в Мексике, годик в Бельгии...
– вёл он. И резко стопнул.
– Нет, у всех нравственность, - он сказал, - Бог, норма - а у тебя декалог всего? Десять слов? Мы - кто смысл убьём, а кто два смысла с четвертью; ты же - все, от начал к концам? Мысль - проклятие в целом? Жить вовне разума - твоё кредо? Врали о чужести русским логоса как причины бед, но лишь врали. Ты же не враль, смотрю, но хоругвь и штандарт. Предтеча. Реализатор. Сын антилогоса! Значит, в слове грех?.. А безгрешен, кто его свергнет?..
– Он посмотрел в стекло.
– Так бы мочь! Если всё не бравада... Или бравада?
– Он помолчал.
– Мне ясно, что зреет нечто. Прежний быт сякнет,
– Он включил скорость, 'ауди' взвизгнула. Он вдавил педаль; шины, юзая, п'aрили. 'Нива' б вырвалась - 'ауди' же ползла, как вошь.
Я убрал стекло. Ровяная весна журчала, искрясь ручьями... мушка на стебле... мышьи порои... запахи... в небе коршуны... Виды дивные - но эдемская прелесть скрыта... Марка качнул меня, мол, смотри... Бег двух типов от снегохода?.. Кажется, что - Толян/Колян в телогрейках, прежде подростки, кравшие яблоки, позже пьянь сих мест... на плечах у них скатки... Вот снегоходчики, оба, слезли... братья упали... Скатки звенели, будучи проволока, алюминий.
Братья - погодки, с семьдесят первого. Мать с отцом были скотники и держали корову. Двор их был грязью в вервие и в другом всяком хламе. Дом - с гнилью пола, с грязными стенами, с ветхой мебелью. Что за пашней, братья не знали, но зато ведали, где гнездует удод. Ругались, был опыт секса, так как 'Дашуха давала' им. Старший, став трактористом (батя вёл: 'Нам, Кузякиным, просто!'), взял её в жёны, ибо в окрестностях: в Красногорье, Щепотьево, в их Мансарово, тож Тенявино с Квасовкой, - юных нуль. Молодуху делили: оба лохматы и среднерослы, старший решительней, младший, вялый и пьяный, был только скотник... Вдруг - 92-ой. Сказали им, что теперь у них не колхоз, а 'пай', 'ТэОО' зовут. 'Ёп, всё сделаем!' - отдирали латунные пробки братья с бутылок. Раньше наехали к ним нерусские; 'ТэОО', как колхоз встарь, действовал ими; русские пили в честь обновлений. Часть пришлых смылась; прочие крепли, взять хоть Ревазов. Русские путались, их никто не учил, как жить в частнособственном мире. Первое из реформ - 'комок' - торговал больше водкой. А всё колхозное улетучилось за какой-то там 'долг'; скот фурами увезли в Москву. К девяносто шестому бросили и поля пахать. 'ТэОО' превратилось в 'ЗАО' с директором М. Ревазовым. Как Толян стал припахивать за пол-литру соседям, был сразу изгнан. Братья устроились на ремонт 'М-2', что тянула к Кавказу (а Кавказ здесь: Ревазов Мехмет). Вернулись - Дашка в обновах из шлакоблоков, где их нафачила. Первым 'стерьву' бил муж, брат - после. Отзимовали (их кормил огород, припасы). Ночью был рай с TV - утром снег в окне да похмелье... 'ЗАО' решительно обошлось без них. А Ревазов поблизости, на мансаровском взлобье, начал мечеть взводить. Он притих от войны с Чечнёй, но стал много богаче. Братья же крали - и препирались, что и где взяли; мать, вспоминая, кто в обворованном доме жил, талдычила: чан с избы, коя 'Федькина, потому как Игнат помр'e, Федька сын его нонче...' Вдруг - участковый. Сдал их Закваскин, кто им в Тенявино запретил ходить, 'лазь в Мансарово, а не то вам кранты...' Тенявино место дачное, с октября и по май шарь! но там Закваскин, ёп, сам тягал, он вор давний, известный... Вскоре Магнатик стал делать ферму. Братья зашли, и он принял их. Хорошо с деньгой завалить домой, сесть и, стребовав выпить, дать детям 'Сникерс'! Скот гнали в Тулу, в Флавск, в Мценск и в Щёкино. В кризис 'бизнис' притухнул, денег убавилось. Братья в хай, а Магнатик им - денег нет вплоть уволю. Братья болтались да приворовывали цветмет. Пуд слямзил - сто суток сыты. Сбыть то есть есть куда, а брать негде, так как Тенявино под Закваскиным. Стали думать про ЛЭП вверху: виснет ценность, и нет милиции, и следов нет, ибо металл они - в лес, в расплав, как велела приёмка, чтоб только слитки... Нынче спилили столб, провод сняли, резво свили кольц'a - к ним жужжалка... Это с чего, ёп? Взяли не в Квасовке, а на поле. Поле - Магнатика! И они, слышь, - Магнатика! Но жужжалка на них - их бить.
Младший лёг на наст; а Толян, сев, икал с раскровяненным носом. Мы к ним приблизились.
– Что здесь?
– Падлы свет кончили, столб снесли!
– И качок в чёрной куртке стукнул Толяна.
– Слышь ты, Михалыч!
– начал тот хныкать.
– Ходим с делами, а нас мордуют!
– Столб ведь на Квасовку!
– Где она? Что мордуют, ёп? Далеко ваша Квасовка!
Вновь качок попинал его.
– Слышь?
– вор хныкал.
– Квасовка вон - столб тута!
Медленно Марка вынул свой 'Кэмел' и револьвер затем, чтоб, держа их, взять сигарету, так что когда её сунул в рот, все смотрели в его лишь сторону.
– Огоньку, - попросил он.
Хмурый качок дал спички.
– Ишь, падлы, пилят столб... Мы здесь с шефом. Свет стух, сечём в бинокль, а тут эти вот, пьянь...
– Шеф в Квасовке?
– я спросил.
–
– Он. А ты кто ему?
– С этих хватит, - вёл я о братьях.
– Мы разберёмся.
– Дед падл к нему велел, дед Закваскин.
– Мы с ним соседи. Парни, порядок. Я обещаю.
Те укатили.
Мы сели в 'ауди'. Я велел братьям вызвать электриков; восстановят - будет пять сотенных им на водку, а не пойдут, верну качков.
– Эта, - нёс Толян, - дай нам тыщу!
– Ты, умник, нас обесточил. Хочешь в кутузку?
– Квасовка вон где!
– Он поднял скатку из алюминия.
– Столб, он в поле! В Квасовке, что ли? Поле - Магнатика! Починяем, ёп! Мы работаем у Магнатика. Эта Квасовка, где она - а где мы? Ёп, в поле!
– Он показал рукой.
Донеслись звуки музыки.
– Из Квашнинских садов, от кладбища. Там Закваскин, перехоронивает, - бубнил Толян.
– Дед заметил... Малый-то ладно, перехоронивает. А дед что? Должен тоже там! Помешал, ёп... Слышь ты, Михалыч? Эта, Христос воскрес! Не пойдут ведь электрики.
– Дам им деньги, будут и в пасху...
И мы проехали за развилку, где, справа, следовал, за разлог и за речку к ферме Магнатика, ров в снегах; мы же левым рвом прокатили ко мне во двор. Глянув в пойму, где зяб мой первенец, я отправился с Маркой нижней дорогой, - мимо Закваскиных с триколором на крыше, с белой антенной и с чёрным с джипом... Двор Заговеева, и его прошли... На Тенявинском выступе звук труб ширился... От руин церкви мы повернули. Прошлый раз я здесь вяз в снегах - нынче трасса наезжена... Вышли к кладбищу: к звукам марша, к многим авто, к толпе, разночинной по краю, где Заговеев курил в рукав и кивал у куч ржавленных обелисков. Дальше - площадка, где 'сливки общества' и священник, плюс иностранцы. Там и гремел оркестр... У чугунного постамента с вязью виньеток, на возвышении, лупоглазый от бодрости Зимоходов с траурным крепом сказывал, что в 'сей скорбный, но также в ясный день православнейшей Пасхи' славит он 'федеральную личность очень большой души Николай Николаевича' с прибытием 'как с надеждой', что Николай Николаевич, деду коего 'уважение', не оставит их.
– Малый - Колька Закваскин-то?
– шепелявила привезённая в санках бабка.
– Радиво кто спёр в давности?
И оркестр взгремел интермеццо.
В группе - округлое на квадрате, с побагровевшей кожей затылка. Младший Закваскин, тип-апоплектик.
Дальше тянулась речь краеведа, вравшего, что Закваскины, по словам 'Родословца дворян', род древний (гид трещал в ухо главного иностранца; дама, высокая, оттого мне заметная, увлеклась моей долговязостью и спросила вдруг гида: 'зд'ес', дескать, 'внук одного из туррхенневски хорр-калын'ычей, мнъе напомнить, кто из ихь долговат?'), - род древний, врал знаток местных дел; сей род дал бояр при Рюриках, и ботаника, и певца, и думца, и декабриста, сосланного в Нерчинск, и генералов всех войн на свете, и двух царевен; Квасовка и Тенявино были вотчиной, мол, Закваскиных, до сих пор территорию звать 'Закваскинский сад'.
– Квашнинский!
– вновь встряла бабка.
Выявив 'роль Закваскиных во всемирной истории', враль исчез. И герой дня (был там и старший, кстати, Закваскин) выбрался всей своей корпулентностью, чтоб, водя водянистым глазом, врать самолично:
– Всё, монумент здесь будет навечно... Дед, он в натуре... Жил по понятиям... Репрессирован...
– Федька-то?
– шепелявила бабка.
– Пьянь был, комбедовец...
Три качка зашагали к ней.
– Дед с дворянством...
– Дак то Квашнин! Закваскины воры!
– нёс Заговеев пьяно и слёзно.
– Гады! Идрит вас!! Срыли могилки под свойный памятник! Там лежат, где стоите!
– Я теперь, - врал Закваскин, - в память по деду, газ вам в Тенявино и асфальты; церковь, киоски; после и мельницу. Мои прадеды основали что - восстановим. Всё как по маслу. Будет вам жизнь в селе. Спиртзаводы поставлю, и сыродельный; также сады начну. Я всё сделаю, - подчеркнул он, глянув на Марку и багровея.
– Флавск...
– продолжал он.
– Немцы инвесторы... Оживим завод...
– Он покашлял в кулак.
– В натуре... Что ещё? Пасха. Немцам жить в Квасовке. В сорок третьем их выперли, но пускай живут. Мы хозяева...
– и он сплюнул вбок.
– Не фуфло трепать. Вам в честь праздника жрачка, водка и сладости... Поп, святи. Чтоб по-русскому.
– Он шагнул в толпу.
Слово ожило. В Родионе издохло. А в этом ожило, в человеке немногих слов (многих дел, намекалось?), то есть без лишних фраз убивавшего за 'рабов, скот, сикли'. Слово в Закваскине, оплевав меня, выкрав труд моих предков гадостной ложью, снова гордится? Коль им присвоена, впрочем, жизнь, - чт'o мелочи?.. Хорошо бы свести их с Маркой, чтоб отпрыск сеявших 'Логос' стакнулся с плодом этого 'Логоса'; чтоб один, царь всего, дрался с тем, кто, рождён как раб, лезет к трону. Пусть бьётся с дольщиком благ своих... О, я помню дурдом, в каковой он не смог свернуть лишь моей спешной каверзой! Я - близ тайны и жду открытий в встрече избранника и мутанта слов! Не один реестр с идеалами, как пытаются врать нам, - слово. Мол, что не в библии - не слова, мол; партия высших слов автономна от низших, мол, каковые подспорье, а не слова отнюдь, не рацеи, не м'aксимы, не указы, как жить и чем жить.