Русология

Оболенский Игорь Викторович

– Ты отвлёкся.

– Да, я отвлёкся. Но это важно: слово спасается, ухищряясь... Нам Содом запрещён, так? К деторожденью? Что оно, как не страшная, в муках с кровью, казнь изначального разделением? О, здесь умысел - разделять, чтоб властвовать! 'Столп' жены Лота помнишь? как вдруг застыла, оборотившись? Дескать, нельзя зреть лик Первожизни, грешно смотреть назад! Запретили! Кто? А Аврам твой! Ресублимировали в Содоме... я и не знаю кто... нечто истинней, чем словесные функции 'человеки'...
– Я наблюдал фургон; Марка мог обогнать его, но сдержался. Целит к дурдому? Что, повернёт-таки?

– С Никой как?

Ищет довод, чтоб разъяснить ей, что он не зря меня свёз в дурдом?

– С Никой?..
– Я глазел

на обочину, где знак выскочит: мол, сюда, в дурдом! Я вдруг сжал кулак, резюмируя: - Марка, женщина - это то, в чём слова строят нагло и разрушительно свой перформанс. Женщина... не постиг вполне, но я чувствую: в ней ответ... Про Нику? Не сублимирует, я пытался. Речь ведь о чувстве, кое не может быть, потому что взорвёт мир слов, чтоб отправить всех в донное - в вечность, Марка, в Пролог! в тот рай, где конкретика прекращает быть, где есть только блаженство полного счастья... Знай, здесь не секс! Здесь большее! Больше музыки, возбуждающей чувства! Здесь термоядерный взрыв чувств, их апгрейд к праосновам! Ресублимируют лишь с нимфеткой. Ибо не секс, но взрыв... Ника, Ника... Ника иссякла, не сублимирует.

– Вот как?

– Не ради похоти, - гнул я, - но для возгонки, - необратимой!
– нас в изначальное, что бывает единожды в исступлении. Спят ведь с женщиной ради мыслей, что, вот, господствую, вот она, а вот - я над ней! познаю её всяко и трансформирую!
– Я следил за обочиной, и мой сжатый кулак подрагивал. Я следил, чтобы главное выдать там, близ знака.
– Надо иначе, не ради мыслей, а в сублимации, - досказал я.

– То есть в возгонке?
– он уточнял.

– Да, верно! Не к детородству, но к возвращенью в рай... Грех в соитии? Ни при чём оно. А грех - женщину портить. Твой ведь член, Марка, - умысел, оплотнение умысла. Он насилует женщину, понуждает рожать, быть пользуемой под фаллос, под его планы...

– 'Умысел' - член?

– Да!
– выдал я, и мой сжатый кулак ломило.
– Да, если хочешь. Член - средство умысла как активного целевого воления - имплантирует в плоть сей умысел и заводит плоть в игрища в рамках умысла. А потом он всё сваливает на плоть: взалкала, мол... В слове гнусный блуд! Это с женщиной. А вот с девочкой... Есть Набоков и Достоевский - два провокатора, написавшие про тренд к девочкам... Я не думал о девочках, пока их не прочёл: томление пышных мяс по девочкам.

– Грустно.

– Весело!
– я твердил взахлёб (коль свернёт, типа вдруг 'колесо качнуть', я сбегу: выйду якобы по нужде и)...
– Весело!!!
– я твердил.
– Нет умысла - нет греха! Сказано: слов нет - нет преступлений.

Он, держа 'Кэмел' в двух прямых пальцах, шуточно бросил: - Рай в неумышленном?

– Расчленённое на мужчину и женщину, - нёс я, - монстрозно и неестественно. Не один только фаллос - всё в нас срамное падшее место. Вот, был Плотин такой, он стыдился. Тела стыжусь, писал. Он стыдился красот древнегреческих скульпторов. В сублимации - гибель форм и исход из форм; апо-, так сказать, -катастазис, восстановление в первозданном...
– Всё приурочил я к месту около близкого вот-вот знака, что вдруг появится из-за зада фургона, ползшего в горку.
– Начали мы с Содома? Знай, сублимация и с нимфеткой сложная. Ника - что? Сброс сил в патоку. Ясно, девочка - лучше, с мощной потенцией. Но обмен с ней не д'yплексный. Лишь Содом обмен д'yплексный, там мужчина с мужчиной. Шмыгов, может быть, прав был, прав... Лишь Содом...
– Я умолк, а когда зад фургона выявил грейдерный поворот, закончил: - Вступим в акт, я и ты?

Я изрек свои истины, чтоб отвлечь от опасного знака, но и ввести его в словоборчество.

Он смеялся...

И мы проехали поворот.

– Отпадно, Квас! Педерасты... Боже мой!
– ржал он.
– Comedy-club!

Я всхлипывал.
– Мне бы спастись! Я гибну... Вот-вот подохну... А, Марка? вступим в акт?

Обогнав

фургон, он понёсся.
– Верочка, - ляпнул вдруг, - приезжала к нам. Где у вас тут Квашнин... Влюбилась?

Он веселился. Да, он не понял, что я не только не параноик, но и не шут. Я истина. Рудиментами, что спаслись во мне; но и - в целом. Райское купно, пусть и растерзано. И моё побуждение дать понять, что я истина, - не для пышных поз, а затем, что везде, где замыслят внедрять в меня словот'y и решат трактовать, наставлять и учить меня, я взовьюсь. Для меня бредни - то, в чём он сам, адекватный-де, и весь мир. Я не столь давно проезжал 'М-2' и слезился от смыслов: 'там жил Тургенев', 'тут шлях татар', 'се Тула', 'здесь, глянь, лесам конец', 'там творил Даргомыжский', - всё вопияло и застилало жизнь. Днесь я истина и убью слова.
– Кстати, Верочка служка логоса, но особая, - нёс я.

– Просто влюбилась...
– Он включил музыку.
– Верь мне...
– Пискнул вдруг сотовый.
– Да, пускай...
– он велел в него и сказал: - Дочь в Москве и жена в Москве. Хорошо.

– В общем, Верочка...
– продолжал я.

– С ней бы акт!
– он смеялся.

– О, изначальное есть в ней, - вёл я, - раз увлеклась мной, воином жизни и словоборчества! Для меня каждый жив в нём истинным. Я в тебе помогу не другу, но пожираемой в тебе донности...
– Я следил, как увял его хохот.
– Верочка ищет, чем ей спастись. Быв в логосе, вырвалась из угла мирового спектакля, где была знаком.

Он сбросил скорость; горки с разлогами наползли отовсюду, словно живые.
– Квас, словоборчество, - он изрек, - диагноз. Выход не в девочке, не в содомских затеях и не в убийстве слов. Воевал? Брось, вернись в 'спектакль': и окажется, что он - жизнь. Есть Верочка, мчим в твой дом, интернет кипит, люди мыслят. Ну, правда, кризис; ты не в науке...
– Он умолк, но я знал, про чт'o.
– Я с тобой... А что Верочка-де как служка... Ты явно лжёшь на мир.

– Марка, чур! Твои предки мир оболгали.

– Ты вторишь Шмыгову?
– Марка фыркнул.
– Шельму цитируешь? Что бы я ни твердил, ты вспомни, он мне поддакивал, как протей.

– Поэтому ты протею...

– Да, дал протею, чтобы ты видел, как мне легко давать. Допускает ли словом'aхия? Третий слог ударять, Квас?

Я проиграю, может быть, логосу (будет дождь, грязь и логос в облике Марки в траурных, плохо пригнанных, мешковатых, как всё всегда на нём, эксклюзивах подле могилы и с чуть отставленной кистью с этим вот 'Кэмелом'); чернь обсудит ход битвы с выводом: словь нельзя убить; и рассмотрят, где ударял я: третий слог, первый или четвёртый? Вспомнят: 'mahomai' ('битвы' и 'войны') стало 'махия' с выделенным 'и'. Акцент, то бишь, нужен в слоге четвёртом: словомахия. Но, вспомнят, русскому племени смысл не значит в духе и букве в целом и в части, с этого маты; стало быть, при ап'oкопе быть энклитике в смычке жалкого и бунтарского инфикса с предстоящей незыблемой, величавой субстанцией; так что можно и словом'aхия.

– Нету разницы, - я признал.

Мы ехали: он бесцельно, я с целью... Кучились образы, и я в вапленной пустоте ждал символа - флавский купол с крестом... За Флавском мы мчали к солнцу, чтобы свернуть в поля и катить вниз, медленно, к пойме. И Марка начал вдруг, что я прав, что вокруг всё 'не подлинно', что он пьёт, 'встряв в тупик'...

– Лучше б я был беспримесный иудей, чем примесный... Эмигрируем?

– Из людей?

– Бонмо! Кто из умников про евреев так?

Я припомнил, как из лингвиста стал коробейником, поглощённым заботами; после, в Квасовке вдруг открыв, что сдыхаю, стал как отверженный, должный крохи есть, маргинал стал; после - отступник, плюнувший року в наглую морду; после активно прянул к маммоне и 'вечный жид' стал, плюнув на бога. После взрос в истину - полчаса назад. В превращениях фаза, близкая Марке, - этот вот 'жид', что 'вечный'.