Русский романтизм

Коллектив авторов

символа, сколько та словесная форма, в какую Тургенев обле-

кает любовь. Уже в „Параше" он дает образ крылатой любви.

„Любовь, как птица, расширяет крылья, и на душе так страстно,

так светло" (IX, стр. 131) 5).

Облако-крылатая женщина тает в золотых нитях солнца.

Образ солнца тоже входит в символику страсти. В песне, кото-

рая

слышится Параше, когда загорается в ней любовь, страсть

и солнце связаны между собой.

Так и ты цвела стыдливо,

И в тебе, дитя мое,

Созревало прихотливо

Сердце страстное твое...

И теперь в красе расцвета,

Обаяния полна,

Ты стоишь под солнцем лета

Одинока и пышна (стр 143).

В „Довольно": заря-счастье (стр. 107); в „Рудине": лю-

бовь-день „То является она вдруг несомненная, радостная,

*) Стр. 181. Москва, кн-во К. Ф. Некрасова. MCMXIV.

2) См. Жирмунский, „Религиозное отречение в истории романтизма",

М. 1919 г., Примечания, стр. 13.

8) „Лежа на цветистом ковре, я смотрю на далекую синеву неба и надо

мной, над ликующим лесом плывут золотые облака, как дивные грезы из

далекого мира блаженных радостей". (Собр. соч. Г. Гофмана, Спб. 1899 г.

т. 8-й, стр. 20).

4) „Мечта и мысль И. С. Тургенева*. Т-во Книгоизд. писателей в Москве.

М. 1919 г.

6) Аналогии в „Дневнике лишнего человека", герой которого говорит

о себе, что, полюбив, он совершенно изменился... „Я даже на ходу под-

прыгивал— право, словно крылья вдруг выросли у меня за плечами*. V т.

стр 197. В „Асе", осознав свою любовь, герой тоже чувствует у себя крылья.

„Я не понимаю, как дошел я до 3. Не ноги меня несли, не лодка меня везла:

меня поднимали какие то широкие, сильные крылья. Я прошел мимо куста,

^де пел соловей, я остановился и долго слушал: мне казалось, он пел мою

любовь и мое счастье" (стр. 338). Ср. с характеристикой Веры из „Фауста":

„и надо всем этим, как бы белые крыьья ангела, тихая женская прелесть",

(стр. 250) и „Довольно14, стр 109; др. примеры см. у Г е р ш е н з о н а.

» 135

как

день", (стр. 357). Изображение Лизы („Дневник лишнего

человека") в момент перелома, превращения ее из ребенка

в женщину, когда она впервые полюбила, строится на той же

символике.

В первом сне „Трех встреч" солнце кажется рассказ-

чику не солнцем, а пауком. Этот образ ведет нас в область

иных символов. Если счастливая любовь в своем расцвете, раз-

гаре, связана с образами солнца, лета, зари, то печальный ее

конец и, вообще, трагическое в жизни человека, вызывает

у Тургенева образ паука, паутины. Уже в „Свидании" наме-

чается эта символика. Развязка несчастной любви Акулины

сопровождается осенним пейзажем, одной из деталей которого

являются паутины. „На красноватой траве, на былинках, на

соломинках, всюду блестели, волновались бесчисленные нити

осенних паутин. Я остановился... Мне стало грустно"... (стр 278).

Автор „Переписки" называет себя „собственным своим пауком,

испортившим себе жизнь" (стр. 157). В беседке, в которой

происходит чтение Фауста, толкнувшее Веру к гибельной

страсти, ползет „большой пестрый паук" (стр. 241 — 242).

У хищной Колибри, завлекшей Ергунова в ловушку, из ко-

торой он едва спасся, — пальцы-паучки („История лейтенанта

Ергунова", стр. 155).

Первый сон из трех встреч всей своей симво-

ви •—%айны лик° й указывает, что в повести выдвинута тема

в снах губительной страсти, приводящей к смерти, кото-

рая позднее не раз ляжет в основу повестей Тур-

генева („Затишье", „Фауст", „Несчастная", „Клара Милич").

О конечной судьбе героини „Трех встреч" мы ничего не

знаем, нам известно лишь, что на маскараде она хоронит свое

умершее сердце; символика же сна определенно намекает на

трагический конец. Во всяком случае, страсть и смерть, как

одна общая тема, если и не получила того развития, какое