Рыба моя рыба
Шрифт:
Потом он полгода звонил Лене и угрожал своей смертью. Мы несколько раз возили его в больницу, ходили к нему в гараж, но каждый раз ездить в другой город на свидания с якобы умирающим Лениным отцом я не могла. Поэтому Лена либо ездила к нему сама, либо не отвечала на звонки. Потом ее отец пропал навсегда. Лена сказала, что он уехал работать в Абхазию.
У меня осталось странное чувство вины. Как будто Лена для моей мамы старалась больше, чем я для ее папы.
Вообще, чем проще нам жилось, тем сложнее нам было оставаться вместе. Будто именно трудностями нас пришило друг к другу, а в покое и в радости мы быть рядом не умели. Лена никогда не интересовалась литературой, у нее не было других близких друзей и любой разговор она начинала вопросом: «Как на личном фронте?» А меня не слишком интересовали дети, неустанный поиск любви
Летом Ленина бабушка по отцовской линии доверила нам на три недели квартиру в Гагре. Хотя слово «доверить» в контексте разломанной однушки, в которой не было холодильника и смывать в туалете приходилось из тазика, звучало странно. Море там было одним из самых бескомпромиссных в моей курортной практике (а я была знакома с разными морями). По уровню отравительности оно могло соперничать разве что с Коктебелем, в котором я не раз натыкалась на позеленевших поэтов, которых тошнило в кустах после местного купания и коньяка. Нормальной еды не было. В кафе кормили втридорога. Жара стояла страшная, без холодильника все прокисало. Поэтому мы питались дынями и арбузами, а вечерами варили лапшу из ростовской перемороженной курицы. Рядом с Алешиной кроватью стоял тазик, в который его рвало, если он умудрялся наглотаться воды. В аптеках постоянно вились очереди из обгоревших людей, пытавшихся спастись от температуры, солнца и ротовируса. Вином угощали повсюду, но, разгоряченное в рыночных бочках, оно казалось сладко-порошковым. Когда мы не болели, то гуляли и ездили в горы, а вечерами танцевали на набережной в обшарпанных кабаках под «Белые розы». Лена постоянно там с кем-то знакомилась и иногда уезжала с чернобровыми поклонниками на кофе или кататься, а я оставалась с Алешей и читала ему «Белого Клыка».
Растянувшись на теплой гальке и спрятав лицо под футболкой Лена как-то спросила:
— Будешь моей свидетельницей на свадьбе?
— Здесь, что ли? — Я испугалась, что Лена собралась замуж за кого-то из местных ухажеров.
— Не. — Она стянула футболку с лица и с доверием посмотрела на меня. — Когда-нибудь.
Я представила банкет с длинными столами, конкурсами в духе «попади карандашом в бутылку» и «пронеси картофелину на ложке», с криками «горько!» и слезами чахлых дальних родственниц, чье имя мало кто помнил. Я вспомнила ее первую свадьбу, где мы под дождем толпились у Вечного огня. И милостливо угукнула.
— А я буду твоей свидетельницей?
К тому времени у меня были подруги роднее и свадьбу я праздновать не собиралась. Но, чтобы Лену не расстраивать, я угукнула снова.
Вообще в Абхазии шагу нельзя ступить, чтобы кто-то не полез знакомиться. Я поехала в Пицунду на органный концерт. Алеша как раз в очередной раз наглотался ротовирусной воды, а Лена орган не понимала. Так что я отправилась одна, а после концерта долго бродила по сувенирным лавочкам, купалась и вспоминала родителей. В студенчестве они тоже отдыхали в Пицунде, и до сих пор у меня хранились их счастливые черно-белые фотографии с соснами и морем. Я не заметила, как стемнело и автобусы закончились. Лишь одна маршрутка без опознавательных знаков стояла, приткнувшись в угол станции. В ней двое абхазцев играли в карты. Я спросила, не идет ли маршрутка в Гагру, и меня пригласили войти. Я думала, что мы ждем, пока наберется маршрутка, но мы ждали, пока ее хозяева доиграют. Победитель (сухощавый мужик лет пятидесяти) усадил меня к себе вперед, включил «Белые розы» и куда-то повез. На всякий случай я следила по навигатору в телефоне, в ту ли сторону мы едем. По дороге он звал меня в ресторан, на форелевую ферму, на дикий пляж и так далее. Я отказывалась, прикрываясь тем, что меня ждет подруга с ребенком. На въезде в Гагру я назвала свой адрес, ожидая, что меня высадят на ближайшей к дому остановке. Но маршрутка прокралась по раздолбанным дворам и остановилась прямо возле нашего подъезда.
— Я тебе позвоню, — сообщил водитель, ничуть не расстроенный моим нежеланием с ним встречаться, — и подругу с сыном возьмем!
Когда я рассказала эту историю Лене, она никак не могла понять, зачем я вернулась так рано и почему я не хочу на форелевую ферму, раз уж нас всех вместе приглашают, ведь Алеше будет интересно. Она переспрашивала у меня три раза, пока я не запретила говорить про ферму.
В Абхазии шов, державший
Мы редко общались. О своих новых отношениях Лена больше не писала: боялась сглазить. В итоге я получила предупреждение о ее замужестве за месяц до свадьбы. Даже имя жениха мне доверили в основном из практических соображений — как свидетельнице. Несколько недель я писала сценарий выкупа и трясла за шкирку бесполезных обитательниц чата подружек невесты. Вспомнив, как десять лет назад Лену расстроило отсутствие цветов, я собрала огромный праздничный букет из роз, пеонов и гранатов.
Все обрушилось внезапно. Накануне свадьбы начали ремонтировать железнодорожные пути. Я должна была приехать на первой электричке, но теперь первая электричка была на час позже, и я не успевала к началу выкупа. Лена предложила мне приехать вечером перед свадьбой и переночевать в городе. Но к себе не пригласила, потому что к ней набились дальние родственники. Родительская квартира была давно продана, а друзей у меня в городе не осталось. Только Лена тянулась за мной из прошлой жизни. Гостиниц у нас тоже не было. Я сказала, что приеду утром. И Лена за ночь до свадьбы разжаловала меня из свидетельницы в рядовую подружку невесты.
Теперь у меня под подушкой вопил будильник. Бледные разводы зари растекались за окном. Мне нужно было встать и поехать на свадьбу. Но вместо этого я выключила телефон и заснула.
Мне приснилось, будто мы опять прогуливаем занятия, потому что не влезли в холодный тамбур электрички. На улице — скрипучий снег и белеют ресницы. Мы покупаем замороженную пиццу, бутылку вина и дожидаемся, пока мои родители уедут на работу. Запускаем «Спеши любить» — диск поначалу шуршит в DVD-плеере. Мы заканчиваем реплики за Лэндоном и Джейми и роняем слезы на остатки погретой в микроволновке пиццы, когда Джейми умирает. Потом Лена говорит, что ее родители всегда курят в квартире, и мы курим у меня в комнате и допиваем вино, хотя в нашей квартире никто сроду не курил. Ранним вечером Лена уходит домой, а я понимаю, что от моих обоев с пупырышками несет сигаретным дымом, а окна намертво заклеены на зиму — не проветрить. Я начинаю метаться по дому, беру мамины духи и обильно обрызгиваю ими стены. Мама возвращается с работы и заходит в комнату со словами:
— Чем пахнет?
Я говорю:
— Не знаю, наверно, от соседей.
Мама не успокаивается:
— Кто тут курил?
Да никто, мам, никто тут не курил.
Это все чужое, все — сон, все — дым, все скоро развеется.
Omnia Praeclara Rara
— Ты взял вилку? Хорошо! Теперь воткни ее в свой сосок!
Я пыталась делать домашку, но Ви мне мешала.
Львов хотел закопать меня в песке своей латыни, как Саида из «Белого солнца пустыни», чтобы только голова торчала из всех его плюсквамперфектов и поговорок. Даже списать было не у кого: никто не хотел тратить все выходные на перевод дурацких упражнений. Если домашку не делала я, то неуд получала вся группа. Иногда Львов швырялся стульями, когда один за другим студенты поднимались на его зов и по-крокодильи молчали в ответ на просьбу что-нибудь просклонять или проспрягать.
— Margaritas ante porcos! — тогда рычал он.
У Ви было красивое дагестанское имя, но я называла ее просто Ви.
Ви мне досталась вместе с комнатой от ее бывшего мужа. Мы с ним когда-то приятельствовали, но ЛитИнстиут его испортил. Он начал писать рассказы с библейскими аллюзиями и на этой почве возомнил себя великим прозаиком, перестал ходить на занятия, бухал и вообще потерял человеческие контуры. В конце концов его выгнали из института и из общаги. Я как раз перессорилась со своими соседками и переселилась в комнату к Ви.
— Воткни сильнее, пусть идет кровь! — низким голосом приказала Ви в телефон. — Я буду лизать твою окровавленную грудь.
Я закатила глаза. Чтобы меня умаслить, соседка достала замороженные котлеты и жестами спросила, сколько разогреть на меня — одну или две.
— Abiens, Abi! — буркнула я вослед, когда она выплыла в коридор со сковородкой.
Ви раньше работала ночной охранницей в Академии водного транспорта, и будущие моряки водили вокруг нее хороводы. Она была — как Шахерезада: глаз не отвести — тоненькая, с черными волнистыми волосами и родинкой над губой. Потом ей надоели ночные смены. К тому же, они с Олей в этом году выпускались и копили на съемное жилье.