Ржавчина
Шрифт:
Оба замолчали. Дождь мрно и монотонно колотилъ по крыш и въ стекла.
Не разгорвшіяся свчи тускло освщали большую комнату, обитую красными обоями съ золотыми разводами, съ красными кретоновыми занавсями и такою же мебелью. Дешевые канделябры блестли во всхъ углахъ.
Въ корридор слышались шаги и шепотъ прислуги. Анн этотъ шепотъ казался оскорбительнымъ. „Они говорятъ обо мн“, — думалось ей. Вошелъ лакей татаринъ съ гладко припомаженными волосами и равнодушнымъ до тупости лицомъ. Ей показалось, что онъ нарочно длаетъ такое безстрастное лицо, чтобы не выдать, что онъ все понимаетъ.
Бжецкій отдалъ приказанія. Лакей удалился.
Анна продолжала сидть неподвижно.
Бжецкій подошелъ къ ней.
— Вы точно сердитесь на меня, — сказалъ онъ, садясь рядомъ съ ней.
— Я на себя сержусь, — отвтила она, — зачмъ я пріхала сюда… Къ чему?…
— Стоитъ говорить о такихъ пустякахъ.
— Хороши пустяки…
— Конечно… Что вы преступленіе какое-нибудь сдлали, что ли? Пріхали тихо, скромно поужинать… Не все ли равно, еслибы мы съ вами сидли вдвоемъ у васъ въ комнат, или здсь? — Ршительно все равно.
— А что скажутъ, если увидятъ?
— Во-первыхъ, никто не увидитъ… А во-вторыхъ, еслибъ и увидлъ, не все ли вамъ равно, „что скажутъ“, если вы сами сознаете, что не длаете ничего дурнаго… Поврьте, если захотятъ, и ничего не зная, ничего не видя, скажутъ… Про кого только не говорятъ… Про старухъ — и про тхъ сколько сплетенъ… Анна Николаевна, неужели васъ это можетъ волновать и безпокоить?
— А вотъ эти люди… лакеи, что они обо мн подумаютъ.
— Поврьте, что этотъ народъ такъ привыкъ ко всему здсь, что и не обратитъ ни малйшаго вниманія на насъ съ вами…
А шампанское въ бутылк все убывало. Съ каждымъ бокаломъ уголъ зрнія Анны измнялся.
Самый пріздъ въ ресторанъ показался дломъ обыкновеннымъ. Въ самомъ дл чего бояться?… „Что скажутъ“ — велика важность! Про всхъ говорятъ. Будь хоть святая, въ поко не оставятъ.
Сначала
Лакей пошелъ звать цыганъ… Ей какъ будто опять стало неловко: столько паръ чужихъ глазъ увидятъ ее… Она залпомъ допила бокалъ. Бжецкій подлилъ ей еще.
Пришли цыган. Мужчины серьезно и даже угрюмо поклонились и стали шумно разставлять стулья полукругомъ. Цыганки привтливо улыбались Бжец5ому и мелькомъ глядли на Анну.
— Забыли вы насъ совсмъ, едоръ Михайловичъ, — сказала одна изъ старыхъ цыганокъ, подавая Бжецкому руку.
Зашумли, задвигали стульями. Цыганки сли въ рядъ, басы стали сзади. Теперь вс почти въ упоръ смотрли на Анну. Двумъ молоденькимъ она видимо понравилась: „Явхи, явхи“, — слышала она и, въ смущеніи, опускалась губами къ бокалу.
Потомъ запли. Надтреснутые голоса и фразировка заставляли пробгать морозъ по кож.
Бжецкій не спускалъ своихъ красивыхъ синихъ глазъ съ Анны.
Затмъ все спуталось… Старая цыганка пла низкимъ контральто какую-то псню, гд упоминалась „сущность бытія“, за ней другая, помоложе, спла что-то о „глянц“ въ глазахъ.
Анн было и смшно, и хорошо. Когда цыган ушли, въ воздух осталось что-то дикое и горячее.
Она уже не отнимала своихъ рукъ изъ рукъ Бжецкаго. Онъ слъ на диванъ рядомъ съ ней.
Анна, какъ будто, не замчала этого.
Разговоръ шелъ отрывочно и, наконецъ, совершенно замолкъ.
— Когда я проснулась сегодня, — закончила она свой разсказъ, — я не разомъ вспомнила все это, а потомъ стала собирать по кусочкамъ… И вотъ теперь вы застали меня, я лежу и терзаю себя этимъ воспоминаніемъ. Я измучила себя, и мало еще… По дломъ мн…
— Да вы любите его?
— Въ томъ-то и дло, что я не знаю этого… Иногда мн кажется, что я очень, очень люблю… Вотъ тогда, какъ онъ сказалъ, что подетъ на этотъ пикникъ, мн стало такъ страшно потерять его, что я не знаю, на что бы ршилась, только остановить бы его… Мн казалось, втянется онъ опять въ этотъ омутъ и для меня будетъ потерянъ… А вотъ теперь, когда я говорю съ вами, или сама спокойно подумаю, онъ представляется мн такимъ пошленькимъ, такимъ мелконькимъ… Кажется, его совсмъ не за что любить… И вотъ это меня и мучитъ. Вы правду сказали мн, что я вся — одно противорчіе, начиная съ вншней моей обстановки и кончая любовью…
Вра ухала въ этотъ же вечеръ въ свое захолустье. Весь день она провела съ Анной и много говорила съ ней. Анна удивительно объективно съумла охарактеризовать себя. Вра замтила ей эту особенность умть взглянуть на себя со стороны. Анна общала ей писать такъ же безпристрастно и искренно обо всемъ, что съ ней ни случится.
За обдомъ он перешли на „ты“ и Вра разсталась съ ней, унося съ собой тяжелое чувство жалости къ этому восемнадцатилтнему созданію.
Прошло два мсяца. Вра не знала, что сдлалось съ Анной. Наконецъ она получила большой коленкоровый конвертъ съ тремя печатями и заграничною маркой.
Ницца, 27 декабря 187… года.
Какъ ты должна удивиться, Вра, получивъ это письмо изъ Ниццы! Какъ я сюда попала, зачмъ, съ кмъ, ты все это сейчасъ узнаешь.
Прежде всего я должна сказать теб, что я счастлива, счастлива такъ, какъ и не воображала никогда; кругомъ тепло, свтло, хорошо, а главное — есть человкъ, который любитъ. Для меня это главное. Какъ давно я добивалась этого! И за то какъ я цню теперь любовь моего еди.
Я ухала изъ Петербурга должно-быть навсегда. Тотъ вечеръ, посл котораго я, глупая, такъ много плакала, устроилъ мое счастье. едя полюбилъ меня сильне и больше сталъ врить въ меня. Но меня убивала эта ложь, которой мы должны были окутывать нашу любовь. Ты вдь знаешь, какъ я не люблю лгать. Для меня была страшнымъ мученіемъ эта постоянная маска холодности, которую я должна была надвать при чужихъ. Но пока Никсъ былъ за границей, — все еще было сносно. Онъ пріхалъ въ начал ноября, веселый, довольный и ласковый, какъ никогда. Привезъ мн множество подарковъ, просилъ прощеніе, что долго заставилъ меня скучать, и сталъ больше прежняго сидть дома. Что съ нимъ сдлалось — я не понимаю. Я видла хорошо, что онъ не полюбилъ меня больше прежняго, но въ немъ говорило что-то въ род раскаянія. Жаль, что немного поздно. И чмъ ласкове онъ былъ со мной, тмъ тяжеле мн становилось. Къ тому же свиданія съ Бжецкимъ стали невозможны. Я запутывалась во лжи все больше и больше, и въ одинъ прекрасный вечеръ ршила все сказать Николаю, хотя едя былъ, почему-то, противъ этого. Теперь онъ и самъ въ восторг, что мы устроились здсь, вдали отъ людей, отъ сплетенъ и грязи… Ему было жаль оставить Петербургъ, — у него тамъ живетъ мать, къ которой онъ очень привязанъ. А мн некого было жалть. Моя милая мамаша не хочетъ и знать меня; она теперь блаженствуетъ гд-то на водахъ съ тмъ баритономъ-французомъ, котораго ты видла у насъ тогда, въ Париж, два года назадъ.
Сколько воды утекло въ эти два года! Какъ я тогда любила Никса! И странно сказать, теперь во мн не осталось ни капли чувства къ нему, я о немъ даже и не вспоминаю никогда. Это потому, что я теперь всю любовь отдала ед. За что, когда, какъ я его полюбила, я ничего этого не знаю. Я чувствую одно, что люблю его, какъ только могу любить, люблю не размышляя, не анализируя. Если одну одну минуту я взгляну на него какъ на monsieur Бжецкаго, — того Бжецкаго, котораго я знала столько лтъ, — мн немыслимо, чтобъ я полюбила его: все, начиная съ наружности, мн было въ немъ антипатично. Теперь же онъ для меня сталъ совсмъ другимъ человкомъ, дороже его для меня не было и не будетъ.
Мы живемъ въ Ницц, не знакомясь ни съ кмъ, въ отдльной маленькой вилл, окруженной садомъ апельсинныхъ деревьевъ. Вдали видно спокойное, синее море. Къ намъ даже почти не доносится шумъ экипажей, мы живемъ какъ въ оазис, за нашими владніями тоже пустыня для меня и еди. Мы нигд не бываемъ, никого не видимъ, даже ничего не читаемъ. Еслибы можно было такъ прожить всю жизнь! Я только боюсь за едю, — боюсь, чтобъ онъ не соскучился въ нашемъ раю. Онъ два раза здилъ въ Monte-Carlo, но не игралъ; разсказывалъ мн, какъ разнообразны выраженія лицъ играющихъ, какъ интересно смотрть на нихъ. Вчера опять былъ тамъ; я хотла хать съ нимъ, но ему этого не хотлось, а вдь ты знаешь, какая я упрямая, — если я захочу что-нибудь, то должна непремнно добиться. Я настаивала хать съ нимъ. Онъ вышелъ изъ себя и закричалъ на меня. Я въ первый разъ видла его такимъ злымъ. Онъ позеленлъ весь, затрясся… Я простить себ не могу моего упрямства. Онъ вернулся изъ Монако поздно, блдный, взволнованный; я даже подумала, что онъ проигрался. Мн и въ голову не пришло, что такъ разстроила его эта ссора со мной. Мы вчера же и помирились. Конечно, этого не повторится. Я должна сдерживать свой гадкій, своенравный характеръ. Сегодня едя такой тихій, ласковый, какъ будто бы самъ виноватъ. Утромъ мы вспоминали, какъ намъ трудно было ухать изъ Петербурга; онъ выдумывалъ всякіе предлоги, чтобъ остаться. Теперь оказывается, что у него было мало денегъ. У него какой-то управляющій очень нечестный человкъ; онъ запуталъ его дла и намъ нечмъ было бы жить, еслибъ я не запаслась деньгами. Мн предстоитъ возня съ перемной попечителя, — я не хочу, чтобы мой мужъ оставался имъ. едя мн все устроитъ. Я такъ и сказала ему, что гршно грустить о деньгахъ, когда мы такъ счастливы. Господи, какъ я люблю его!
Прости меня, дорогая Вра, что я надодаю теб разсказами о моей любви. Я преисполнена ею, и каждый разъ, когда меня наполняетъ какое-нибудь чувство, я должна длиться съ тобой. Вдь ты мн позволила это.
Пиши мн: Nice, poste restante. Цлую тебя такъ же крпко, какъ люблю, а люблю я тебя очень.
„Твоя Анна“.
P. S. Еслибы ты хоть на минуту перенеслась въ нашъ милый уголокъ: какой контрастъ съ петербургской, модной, мрачной квартирой! Я только устроила кабинетъ еди въ род кабинета Никса, — очень много пріятныхъ воспоминаній связано съ нимъ…
„А. С.“
Парижъ, 15 февраля 187… года.
Какъ видишь, мы перехали уже изъ Ниццы въ Парижъ, моя милая, дорогая Вра! Я никогда не забуду этихъ двухъ мсяцевъ, проведенныхъ на берегу моря, среди удивительной природы, вдвоемъ съ едей. Но теперь туда нахало очень много семействъ изъ Петербурга и почти вс они знаютъ меня и едю. Мы не могли выйдти на шагъ изъ виллы, чтобы не встртить знакомыхъ. Меня это не очень стсняло, но едю злило. Мы ршили перехать въ Парижъ, въ этотъ океанъ страстей всякаго рода. (Я, кажется, становлюсь поэтомъ.) Посл нашего монастырскаго уединенія мы съ удовольствіемъ стали посщать всевозможныя зрлища, постоянно бываемъ въ театрахъ. Для меня они доставляютъ громадное удовольствіе, а едя въ нихъ скучаетъ. Парижъ вообще на него подйствовалъ раздражающе, но я надюсь, что это только на первое время. А то, иногда, я при немъ не могу даже высказывать собственнаго мннія; сегодня утромъ онъ надулся и не говорилъ со мной до тхъ поръ,
Ты вдь знаешь, какъ я мало склонна къ роману, какъ мало врю въ этотъ „coup“, который зажигаетъ сердца… Но тутъ, будь мое сердце свободно, пожалуй, я бы не устояла противъ этого „coup“.
Дло было такъ. Я пріхала изъ театра одна. едя вышелъ на дорог и отправился въ кафе ужинать съ пріятелями. Я входила по ярко освщенной лстниц отеля, опустивъ низко голову. На второй площадк я столкнулась съ какимъ-то бариномъ и хотла пройдти дальше. Но меня удивило, какъ онъ заглянулъ мн въ лицо. Я думала, что это кто-нибудь изъ знакомыхъ, и обернулась. Онъ стоялъ на площадк и точно собирался сказать мн что-то. Понятно, вышла совершенно невольная остановка и съ моей стороны. Но черезъ нсколько секундъ я уже подымалась дальше; я не обертывалась больше, хотя слышала, что онъ все стоялъ на томъ же мст.
Такъ эта встрча и прошла бы незамченною. Первые полчаса я подумала о немъ; мн особенно понравились его черные глаза, съ висковъ опущенные внизъ. Я тогда же подумала, что это не можетъ быть французъ: по цвту лица, по чернымъ какъ смоль волосамъ, по общему типу, я ршила, что онъ испанецъ. Онъ и въ самомъ дл оказался испанцемъ. ед я не сказала ни слова о немъ. Съ чему заставлять его ревновать безъ всякой причины? Хоть онъ уже здсь, въ Париж, довольно мучаетъ меня, — я ревнива ужасно и знаю, какой онъ увлекающійся, — но его спокойствія я все-таки не хотла нарушать, а потомъ и забыла объ этой встрч. Какъ-то на дняхъ едя приходитъ ко мн и говоритъ, что онъ пригласилъ къ намъ обдать своего давнишняго знакомаго по Парижу, нкоего графа Альзаро. едя постоянно приводилъ съ собою кого-нибудь обдать изъ прежнихъ друзей, а онъ „доканчивалъ свое воспитаніе въ Париж“ и прожилъ здсь два года, — можно себ вообразить, сколько у него друзей… А потому я и не обратила вниманія на то, что онъ сказалъ мн. И вдругъ, въ половин седьмаго, входитъ въ залу тотъ испанецъ, котораго я видла на лстниц. Онъ не подалъ вида, что когда-нибудь встрчалъ меня, я же переконфузилась страшно и тоже не сказала ни слова. Итакъ, совершенно нечаянно мы придали нашему знакомству какой-то романтическій характеръ.
— Я радъ, что вы еще живы, — сказалъ онъ мн, какъ только мы сли за обдъ. Онъ сказалъ это громко, но такъ, что никто не слышалъ кром меня.
— Разв у меня такой болзненный видъ? — удивилась я.
— Нтъ, но у васъ въ тотъ вечеръ было такое лицо, что я былъ увренъ, что вы ршились на самоубійство… Меня поразила ваша складка между бровей. Она и сегодня есть у васъ… О, вы въ состояніи ршиться на важный шагъ!
Я разсмялась. Разговоръ продолжался весело, но со страннымъ оттнкомъ мистицизма. Теперь, когда, я больше узнала Альзаро, я могу точне опредлить его. Онъ, въ сущности, добрый малый, очень красивый, избалованный женщинами, поэтому самоувренный, съ апломбомъ и при всемъ этомъ суеврный, какъ старуха. Мн въ первый же разъ бросился въ глаза громадный коралловый рогъ, который онъ носитъ на цпочк. Потомъ я стала замчать, что при нкоторыхъ именахъ онъ сейчасъ же длаетъ на правой рук рога. Такъ Оффенбахъ, композиторъ Оффенбахъ, прослылъ почему-то за „джетаторе“. Альзаро не можетъ слышать даже про „Belle Hell`ene“, чтобы не показать подъ столомъ рога. Согласись, что это смшно. Я постоянно поддразниваю его; онъ мн пророчитъ ужасное будущее… Но мы съ нимъ большіе пріятели. Мое общество здсь состоитъ исключительно изъ мужчинъ и я съ ними со всми обращаюсь по-пріятельски. Это не нравится ед, - онъ ужасно цнитъ женственность, — и повторяетъ мн постоянно, что я съ моими мальчишескими ухватками не буду имть никакого успха. А мн его и не надо. Я хочу быть любимой только едей, отъ остальныхъ же я ничего не желаю кром дружбы. У насъ здсь знакомые все иностранцы, есть впрочемъ одинъ русскій, но настолько офранцузившійся, что почти не говоритъ по-русски. Мои сорокъ папиросъ въ день ихъ всхъ изумляютъ. Но я пріучила ихъ къ этому.
На дняхъ, вообрази, что я сдлала. Я съ дтства еще чувствовала страсть наряжаться мальчикомъ. Здсь я заказала себ мужской костюмъ и одлась мальчикомъ. едя самъ хохоталъ страшно. Вчера утромъ я знала, что едя похалъ кататься въ Bois. Я послала за Альзаро и Раффо и похала съ ними въ мужскомъ костюм на встрчу ед. Меня очень занимала эта прогулка; одно стсняло: это ноги, — я не знала, куда дть ихъ, какъ положить. Вчера было воскресенье; въ Булонскомъ лсу народу множество и все это такъ оживлено, нарядно… Мн захотлось выйти изъ экипажа и пройтись пшкомъ. Но Альзаро не пустилъ меня. едю мы не встртили, а когда онъ пріхалъ домой, я не могла уврить его, что я здила въ этомъ костюм въ Bois. Я себя гораздо лучше чувствую, когда я одта мужчиной, а моихъ иностранцевъ это ужасно занимаетъ. Я даже уврила маркиза съ громаднымъ моноклемъ, что у насъ въ Россіи принято одваться такъ. И вообрази, онъ поврилъ. Вдь не глупый человкъ, образованный, много читалъ, много путешествовалъ (конечно, только не по Россіи), а скажи ему про русскихъ что хочешь, онъ повритъ. Что это такое — наивность? Я дурачу его постоянно. Его поражаетъ, что я такъ много курю, такъ громко смюсь, сижу нога на ногу, цлую мужчинъ въ лобъ, когда мн цлуютъ руку. Ему это все кажется ужаснымъ, но занимательнымъ…
Я же, какъ могу, выгораживаю моихъ соотечественницъ, — всмъ имъ заявляю, что я — исключеніе, что я уродъ. Прежде едя злился, когда я говорила это, теперь ему какъ будто все равно. Вообще я замчаю, что онъ точно охладлъ ко мн. Одна эта мысль приводитъ меня въ отчаяніе. Да этого ни можетъ быть. Мы съ нимъ счастливы по-прежнему, хотя парижская жизнь не даетъ намъ такъ предаваться этому счастію, какъ въ Ницц. Постоянные обды въ компаніи, ужины по ресторанамъ, вчный шумъ и суета развлекаютъ и утомляютъ. Случается, что мн не удается сказать двухъ словъ съ едей въ цлый день. А онъ все чаще и чаще приходитъ домой усталый и недовольный. Разъ мн удалось выпытать отъ него, что его заботятъ наши денежныя дла… Переписка попечителя оказывается не такъ пустяшна, какъ я думала. Нужно кому-нибудь изъ насъ хать въ Россію. Я ни за что не поду. Мать мн написала предерзкое и прегадкое письмо: громитъ меня за мой поступокъ, угрожаетъ лишить наслдства… И не надо. Я имю свои средства отъ отца, только я не знаю точно, сколько я имю и какъ бы мн получить это въ свои руки… Ты наврное засмешься: въ наше время смшно слышать, чтобы въ восьмнадцать лтъ женщина была такъ наивна, что не знала бы счета своимъ собственнымъ деньгамъ. Это нелпо, — я сознаюсь сама. Но я прямо изъ монастыря вышла замужъ за такого обязательнаго человка, который ни разу не заводилъ со мной и рчи о деньгахъ, — вс его счеты были съ maman. Я написала ей недавно дловое, оффиціальное письмо; ея отвтъ долженъ намъ разъяснить наше матеріальное положеніе… Какъ это все скучно, какъ всякіе счеты отравляютъ отношенія!… Потому я и заминаю всегда разговоръ объ этихъ противныхъ деньгахъ…
Помнишь ли ты графа Виллье? Ты видала его у насъ здсь, въ Париж. На дняхъ я встртила его, прозжая изъ Bois de Boulong`e. Онъ бжалъ черезъ Place de la Concorde, съёжившись въ своемъ холодномъ пальто. Я никогда не симпатизировала ему, мн была противна его льстивая, заискивающая манера съ maman, но тутъ мн стало жаль его, я остановилась, поговорила съ нимъ и позвала его къ себ обдать; онъ не заставилъ себя просить и слъ сейчасъ же съ нами въ ландо, хоть и сказалъ на первой фраз свиданія, что торопится на званый обдъ съ какой-то княгин Сенъ-Жерменскаго предмстья. Онъ все такой же, точно заморозился: т же тщательно приглаженные волосы, т же усы въ струнку, только позеленлъ какъ-то… Говорятъ, онъ серьезно боленъ. А все-таки всюду хочетъ попасть, везд бываетъ, суетится съ утра до вечера. Вчера онъ пришелъ къ намъ обдать усталый, озябшій, блдне обыкновеннаго… Оказалось, что онъ наканун пробылъ въ маскарад Большой Оперы, сопровождая какую-то важную барыню. Я это узнала не отъ него, Виллье на этотъ счетъ — могила, а этимъ свойствомъ и пользуются здшнія аристократки. Говорятъ, не проходитъ маскарада, чтобы Виллье не являлся съ какимъ-нибудь таинственнымъ домино, тщательно хранящимъ свое инкогнито, — нсколько обдовъ для графа и обезпечены. Бдный, мн и жаль его, и противно подчасъ… Я не могу слышать, какъ едя трунитъ надъ нимъ, а онъ молчитъ… Я изъ себя выхожу тогда… И вс-то — и Альзаро, и Раффо, и князь Данильскій (офранцузившійся москвичъ) — вс считаютъ долгомъ подтрунить надъ нимъ… Я невольно встала въ положеніе его адвоката. Онъ оцнилъ это и сталъ посщать насъ очень часто.
Какъ видишь, я не скучаю; я желала бы только, чтобы жизнь не проходила бы такъ въ чаду, изо дня въ день, какъ идетъ у насъ здсь… Некогда собраться съ мыслями. Голова всегда какъ въ туман; я думаю, это отчасти отъ нашихъ постоянныхъ обдовъ съ тостами. Мы даже, шутя, образовали „маленькое общество тостовъ“. Чмъ нелпе и несообразне тостъ, тмъ больше смху вызываетъ онъ, тмъ веселе обдъ, — а это все, что надо нашему „обществу тостовъ“. Не правда ли, полезное учрежденіе?!… И я теб покаюсь: я положила основаніе ему; въ первые дни прізда въ Парижъ на меня напало какое-то сумашедшее веселье, — я мертваго расшевелила бы, кажется. Теперь ужь я устала немного, мн хочется пожить потише, — мы ищемъ квартиру гд-нибудь близъ Avenue de l'Imp'eratrice и поселимся тамъ съ едей. Еслибы ты могла пріхать ко мн… Это немыслимо, но какъ бы я была рада!… Пиши мн все про себя такъ же, какъ я теб. Я думаю и продолжать такъ: не щадя себя и говоря только правду, одну только правду. Прощай. Цлую тебя.
„Твоя Анна“.