С Корниловским конным
Шрифт:
Под рой пуль его конь взвился на дыбы. Мой вестовой, казак Ермолов, дико вскрикнул, схватился за левый бок и согнулся. Ближайшие казаки в цепи подхватили Ермолова и наших лошадей и быстро отвели в низину. Оказалось — пуля рикошетом, боком, ударила Ермолова под самое сердце, но, — пробив черкеску, — остановилась у бешмета. Одна из пуль перебила повод уздечки у Бабиева. Такие бывают странности в боях.
Лежим под курганчиком. Нельзя даже наблюдать за боем, так как нельзя поднять головы. Перестрелка идет редкая, но меткая. Красные и казаки стреляют только наверняка и в тех, кто поднимет голову. Поле ровное, красные не далее как в 400-500 шагах от нас и ружья врага несут нам смерть.
— Не люблю я боя в пешем строю... в нем я чувствую себя беспомощным, — какбы с извиняющей откровенностью и с улыбкой говорит он. И я его понял.
В Турции, против курдов — было совсем не то, что вот здесь, против храбрых русских солдат, хотя и красных теперь. Там — наскок, гик. Часто били по их воображению, а здесь — они нас берут «на мушку». Там мы превосходили качеством своего оружия противника — курдов, и наша родная малокалиберная трехлинейная винтовка была «царицей стрельбы». У казака была полная уверенность, что из нее он «достанет» противника, а тут у него всего лишь 5-10 патронов, тогда как у красных неисчислимые запасы их.
К тому же — сегодня Бабиев впервые в бою гражданской войны, в настоящем жестоком пешем бою, который продолжался весь день. Скоро тяжело был ранен командир 1-й сотни сотник Васильев, тут же у курганчика. В командование сотней вступил только что прибывший в полк по-еле излечения от ранения сотник Поляков*. Ровно через месяц будет убит и он...
Полки заночевали на позициях. Утром 16 октября, обнаружилось, что красные отошли. По горячим следам, в конном строю, широким фронтом полки двинулись вперед и к обеду заняли хутор Стасикова. Это очень богатый хутор крестьян, хотя и небольшой. Он находится также между Армавиром и Урупской, но ближе к железнодорожному полотну. Кругом море высокой кукурузы. Пройдя хутор, обнаружили красных и вступили с ними в бой.
Условия были не в пользу казаков: полки в конном строю по густой и высокой кукурузе, а против них три сильных цепи красных, фланги которых скрываются где-то в кукурузе на горизонте, неуязвимые от нашего огня и шашечного удара. Нудный и безрезультатный был бой в этот день. В нем наш полк понес заметные потери. Тяжело ранены полковник Артифексов и командир 3-й сотни подъесаул Черножуков. Оба ранены в ноги. Слепые ранения, т. е. — пули остались внутри. Их отправили на хутор Стасикова, куда к ночи отошел и полк. Они ночуют при штабе полка. Оба крепятся и держатся молодцами. Артифексов не может снять сапог с раненой ноги. Сапог затек кровью, и нога онемела. Утром их отправили на хутор Абдурахманова и дальше в Екатеринодар. С ними едет и полковник Налетов, в глубокий тыл, чтобы привести в порядок обоз 2-го разряда и расквартировать его в станице Лабинской.
Рок войны безжалостно диктует свои права: вместо большого полкового штаба «по положению» с двумя помощниками в штаб-офицерских чинах он вновь стал прежним — командир полка и полковой адъютант. 3-ю сотню Черножукова принял сотник Зеленский.
Полковники Топорков, Жарков и Бабиев
Все трое разные люди. 16 октября, перед переправой через Уруп к хутору Абдурахманову, полковник Жарков, командир 1 -го Уманского полка, оставив свой полк в ложбине, посчитал своим долгом прискакать к «штабу Топоркова», лично доложить ему обо всем и высказать свое мнение о предстоящей переправе. Наш штаб полка здесь же. Топорков выслушивает его молча, ничем не реагируя, и не смотрит на него. Все мы находимся в конном строю. И мы
Полковник Жарков не только что щегольски одет, но одет оригинально: на нем папаха старолинейного образца — широкая и невысокая, переросшего курпея, т. е. — чуть косматая и с высоким острым верхом войскового цвета (алого), с 8-ю штаб-офицерскими галунами на нем. Он в черной черкеске с крупными старинными газырями высоко на груди и при тесьме. Под ним красивый «совкий» караковый конь. Он докладывает-говорит почтительно, вежливо, резонно и без воинской натяжки. Но, несмотря на это, полковник Топорков, терпеливо выслушав его, вдруг неожиданно спрашивает и тоном не особенно дружелюбным:
— Полковник, а где Ваш полк?
— А вон там... в ложбинке, — вежливо отвечает полковник Жарков, и при этом, для точности определения, — где именно находится его 1 -й Уманский полк, — он указывает плетью в сторону расположения полка.
— Ну, так и поезжайте к нему... а когда будет нужно, я вызову Вас, — отвечает Топорков.
Жарков вежливо произнес воинское «слушаюсь», словно получил очень приятное распоряжение, откозырнул, круто повернул кругом своего совкого коня и широким наметом поскакал к своему полку.
17 октября бой завязался с утра. Красные перешли в наступление. Наш огонь слегка задержал их. Под разными бугорками лежат спешенные полки и ждут. Наш штаб находится со штабом Запорожского полка и штабом Топоркова. У него, собственно говоря, нет никакого штаба, и только адъютант с ординарцами от полков. Все мы приткнулись у небольшого курганчика. Топорков всегда мрачный и неразговорчивый. Полная ему противоположность — Бабиев. И нам странным кажется, что два полковника, лежа под кур-ганчиком — ни о чем не говорят. Из элементарной вежливости Бабиев пытался вступить в разговор (он всегда был весел и разговорчив), но Топорков отвечал односложными фразами или совсем не отвечал.
Эти два полковника так непохожи были друг на друга. Топорков — это камень, железо, воля, упрямство, настойчивость, угловатость. Он неладно скроен, но крепко сшит. Труд, скромность, никакого внешнего воинского шика и блеска. Все это было чуждо ему. Он только воин. Приказ начальства для него — закон. Его стихия — степь, дождь, снег, слякоть, и он тут же, с казаками — ест и спит и словно рад этому. Он — степной воин.
Бабиев же — сплошная подвижность, легкость, шик. Он красиво скроен и красиво сшит. У него во всем должен быть шик. Без блеска — но шик, эффект. Он должен властвовать над всеми. И даже вот под этими бугорками — все должно быть отчетливо и молодецки. И ему так скучно сидеть без дела под бугорками. И ночевать здесь он не может, так как он очень легко одет, стильно одет, одет, словно для бала. И ему здесь ночью будет и холодно, и неуютно. У него война — набег. А после него, к ночи — домой, к друзьям, к веселью. В веселье же — шум, песни, музыка, лезгинка, блеск, во всем приятность — как награда за набег.
Даже и мне не нравится обращение Топоркова к Бабиеву:
— Полковник Бабиев! А почему у Вас в полку?.. — и так далее обращается он к нему.
Подъесаул Кравченко, мой друг по военному училищу и сейчас командующий 1-м Запорожским полком, только переглянется со мной, улыбнется и тихо скажет:
— Вы не знаете нашего «Топорка» (ударение на «а») — он будто суровый, но справедливый. И мы, запорожцы, ценим его и любим.
И пока мы молча сидели-прятались от пуль противника, — красные перешли в наступление по всему фронту. Отступая по кукурузе, полки задерживались на каждом возвышении, на каждом курганчике. Наши пулеметные команды «на линейках», ломая кукурузу, были беспомощны в своем огне.