С Корниловским конным
Шрифт:
— По коням!.. В атаку!.. Ур-ра-а! — и видим — перед нами лава красной кавалерии, и мы сразу же кинулись на них. Впереди нас командир 3-й сотни и наш урядник Максим Дмитренко и — красные приостановились и начали забегать на фланг, а впереди красных был сам Кочубей — в бурке, красный башлык и белая папаха, и кричит:
— Я сам Кочубей!.. Мы вам покажем! — и тут они нас «сбили», и мы стали отходить. Много наших казаков ранили; мой станичник, старый казак, был убит, другой ранен в плечо. Убит Максим Амельченко, а ранен Иван Ша-поваленко, и под Василием Колесниковым ранен конь. И благодаря, не помню, какому
— Что будет?
Я ему говорю:
— Ничиво... пойдешь домой.
Через некоторое время казаки в полку говорят, что «казаков расстреляли», и начали казаки волноваться и говорить, что «это не хорошо... почему расстреливают?!»
После я узнал, что мой сослуживец был жив. В ночь на 8 октября, как пишете Вы, господин полковник, стали готовиться к наступлению. Перед этим — был послан разъезд в шесть казаков, в том числе и я. Когда мы подъехали близко, то увидели, как один верховой на лошади разъезжает перед окопами и слышен гомон. Наш старший разъезда, урядник, говорит нам:
— Я отъеду в сторону и выстрельну.
Мы ему говорим, что «не надо». Но он не послушался, отъехал и дал один выстрел. В ответ — красные нас засыпали пулями, но нам ничего, а в штабе были раненые. После этого пошли в наступление. Я был во второй шеренге, и командиры сотен все время говорили казакам: «братцы — держитесь, не бойтесь и не падайте духом и назад не убегать!» И когда дошли до первых окопов они были пусты. Также были пусты и вторые, и третьи. Большевики ушли, и мы ночью вошли в станицу Урупскую. Наш
4-й взвод остался возле мельницы, где была переправа через Уруп.
На рассвете нас обстреляли. Мы дали им ответ, и они замолчали. Сколько мы стояли в Урупской, я не помню, но когда перешли Уруп, это было ночью, был большой ветер. Шли мы по направлению станции Коноково и догнали отступающую красную армию. Полковник Топорков начал кричать — «сдавайте оружие!.. Бросай винтовки!» — и они начали бросать их. Но подошла другая колонна красных и, узнав в чем дело, комиссар кричит: «товарищи!.. В цепь... пли!» — и они как «врезали», но не знают куда, потому что было темно. Мы сразу назад. Немного отошли, остановились и стояли в чистом поле до утра. И как только занялась заря, — тронулись вперед. Поднявшись на бугорок, видим, как на ладони — красные отходят цепью к Кубани. Топорков остановил бригаду и говорит командиру 3-й сотни: «пошлите взвод казаков, чтобы красные сдали оружие». Послан был наш 4-й взвод.
Когда мы, не доезжая 50 саженей, остановились, — они смотрят на нас, отходят, но не стреляют. Взводный крикнул — «сдавай оружие!» — они как «всыпят» по нам... Было ранено два или три казака; но тут бригада бросилась в атаку и многих там забрали в плен, и много их осталось в Кубани. Когда мы стали подходить к железной дороге, из Армавира шел поезд и командир сотни кричит взводному
4-го взвода — «пошлите казака узнать — кто это такой?»
Взводный посылает
Не доходя станции Коноково, выстроился 1-й Запорожский полк. Приезжает генерал Врангель, здоровается с полком и хвалит запорожцев «за храбрость». А ему казаки в ответ, что говорил: «не буду с Вами здороваться... и ругал нас, а сейчас хвалишь и здороваешься!» А он проезжает и смеется.
В храм Войсковой славы
19 октября 1918 г. Корниловскому полку приказано спешно переброситься из станицы Урупской в Безскорб-ную. Запорожцы и уманцы оставались в Урупской. В Без-скорбной были екатеринодарцы, линейцы и черкесы.
Время было послеполуденное. Наш полк шел переменным аллюром вдоль левого берега Урупа. Стоял сухой солнечный осенний день. Полк с песнями вошел в Безскорб-ную. Во главе полка шла моя 2-я сотня певучих казаков незамаевцев и калниболотцев. Временно сотней командовал сотник Друшляков. Бабиев весь пылал от восторга, вступая со своим храбрым полком во вторую станицу своего Лабинского отдела, где его очень многие знали.
Полковник Бабиев не только понравился полку, но и сразу же очаровал всех. Казаки сразу же оценили его и увидели в нем настоящего орла-командира. Когда он подъезжал к полку, чтобы поздороваться — полк невольно принимал молодецкий вид, «ловил глазами его» и ждал только его «слова», чтобы громко, молодецки, вдохновенно — ответить:
— Здравия желаем, господин полковник!
На своем светло-рыжем, лысом, белоногом коне, веселом и прытком, широкими аллюрами — к полку он подлетал всегда наметом. Быстро, сноровисто остановив коня, в три-пять прыжков и, взяв левую руку под козырек, — он, своим зычным, чуть хриповатым голосом, при этом кивнув головой вверх так, чтобы его голос прошел поверх голов строя, — он будирующе пронизывал полк:
— Здорово, молодцы корниловцы!
И после их ответа, поведя глазами по сотням, — уже весело, с улыбкой произнесет слова команды, словно рассказывая:
— Справа «по три»... головная сотня, шагом ма-арш!
Во всем этом чувствовалась большая опытность, знание
души казака, знание как к ней подойти, чтобы ее, надорванную, — только бодрить и бодрить. Полк втянулся в главную улицу Безскорбной. Головная 2-я сотня, запевая по-полко-вому в два голоса, с воодушевлением гаркнула в сорок песенников двухшереножного конного строя:
Ты Кубань, ты наша Родина, вековой наш Богатырь!
Многоводная, раздольная — разлилась ты вдоль и вширь...
Жители станицы, услышав родную песню в столь мощном исполнении, бегут к воротам и плетням. Старые казаки снимают папахи, детвора бежит и визжит от радости, а наши родные казачки-страдалицы, облокотившись на заборы, рыдают радостными слезами. Идет казачье войско, идет, спешит к ним на помощь, для защиты от этих изуверов-большевиков, которые еще занимают позиции на правом высоком берегу Урупа. 33-летний Бабиев, сам по рождению и по службе кровный лабинец — он весь горел горделивостью и не успевал откланиваться своим родным лабинцам, тепло улыбаясь в свой жесткий, торчащий вверх ус.