Саспыга
Шрифт:
— Бессмысленно! — взлетает девчачий голос, звенящий от слез. Она рыдает, отчаянно, взахлеб, как может рыдать только совсем маленький ребенок или совсем пьяный подросток. — Бессмысленно! — выкрикивает она, и я слышу гулкий удар. И еще один. И еще. Тишина.
Мое тело становится холодным и влажным. Санька никогда не ударит девушку, даже бухой до состояния макета. Нет, не так: Санька — и никто из наших — никогда не ударит туристку. Я это знаю. Я в этом не сомневаюсь.
— Ну ты чего… — в ее голосе поровну жалости, страха, слез. Снова удар; я понимаю, что Санька колотит кулаками по дереву, и снова начинаю дышать. Бьет по спинке кровати, может быть. Или по столу.
— Да, бессмысленно! — орет он.
—
— Они все там… просто так… Думаешь, я не знаю? Думаешь, мы тут не знаем ничего?! Пацаны же рассказывают… Нет смысла, нет смысла…
Удар. Тихие, успокаивающие, испуганные голоса. Обиженное бормотание Саньки. Я слышу в его голосе слезы. Сердце колотится о ребра, как тяжелый, мокрый, холодный камень. Я рада его слезам. Я тяжело, холодно, злобно ликую.
Булькает льющаяся в стаканы водка. Санька все бормочет — печально и смирно, девочки воркуют в ответ, доносится первый, еще робкий, пришибленный смех. Снова льется водка. Я натягиваю спальник на голову, растрепываю волосы над ухом, вот теперь хорошо — шуршит на вдохе, шуршит на выдохе, за самодовольным шипением нейлона не различить ничего.
Ранним утром, тусклым, сырым и знобким, я ищу этих девушек. Наверное, мне хочется сказать им что-то или просто увидеть их лица. Я высматриваю рыжие с розовым волосы среди туристов, грузящихся в шестьдесят шестой, но не вижу ничего похожего, а лица я не помню. Ищу вторую, с косичками, а потом вспоминаю, как она расплеталась перед баней. Они перелиняли за ночь. Они замолчали и исчезли.
В любом случае — вокруг уже слишком много людей и вообще уже поздно и нет смысла. Невзрачная девушка неловко и коротко обнимает похмельного до паралича Саньку. Ее бесцветные волосы слиплись перышками. Я смотрю на нее, поблекшую и безмолвную, и думаю — да нет, не та. Во рту появляется призрак самого вкусного на свете мяса — какая-то мелкая деталь случайно вызвала неуместное воспоминание, так бывает. Девушка суетливо лезет в кузов, скрывается под брезентовым тентом, и на меня тихо накатывает разочарование, тоскливое, как привкус хлорки в водопроводной воде.
Я медленно вплываю в угольно-серый свет: где-то за хребтом уже карабкается в гору солнце. Нет смысла, нет смысла, все еще бормочет Ася; наверное, я продремала совсем недолго. Зря поставила палатку так близко.
Ася замолкает, зевает и принимается возиться. Вжикает молния на входе. Неуверенные шаги глохнут в перине хвои. Слышно, как проскальзывают на спрятанных в темноте корнях подошвы.
— Катя, ты спишь? — смущенный, робкий шепот. «Угу», — говорю я. Снаружи щелкает зажигалка. Тянет табачным дымом. Понятно, что вылезать из теплого спальника в холодный, мокрый от росы рассвет все равно придется: я весь вечер накачивалась чаем. К тому же теперь хочется курить…
Ася стоит в нескольких шагах от входа — тонкая, тускло поблескивающая в предутреннем свете, почти прозрачная.
— Ты здесь не ходила? — спрашивает она. — Вроде кто-то ходит вокруг палатки. Как будто кто-то за мной пришел…
Я с трудом сглатываю.
— Я не слышала. Да ну, кого бы сюда занесло… — голос сбивается на хрип. Совсем во рту пересохло, надо бы попить. Я облизываю губы, еще раз сглатываю скудную слюну.
— Наверное, приснилось, — говорит Ася с деланым равнодушием. Ее потряхивает — со сна, наверное.
— Подожди минутку…
Когда я возвращаюсь из кустов, Ася так и стоит с сигаретой в скрюченных пальцах. Серая. Вылинявшая. Едва уловимые розовые тени в волосах… Полусон-полувоспоминание еще дотлевает во мне.
(Осталось шестнадцать. )
— Ты чего? — испуганно спрашивает Ася. — Рассматриваешь, как будто что-то ищешь.
Я качаю головой.
— Да нет, извини. — Я с силой выдыхаю дым. Сейчас надо быть осторожной, чтобы не разверзлось.
Ася фыркает от неожиданности.
— Я тебе что, уголовница? — возмущается она.
Ну, строго говоря, да. Мне даже становится немного весело. Интересно, сохранилась ли отдельная статья для конокрадства? Вряд ли, это, наверное, давно уже просто воровство. Бедняга даже не осознает, что ее дружочек Суйла — имущество, которое она сперла, но с этим мы разберемся попозже. Не делать резких движений…
— Теперь многие из нас стали уголовницами, — говорю я. Ася удивленно вскидывает брови и вдруг — соображает, сморщивается, будто откусила кислого. Я стискиваю зубы. Сейчас начнется… Она отводит глаза.
— Да нет, ты чего. Куда мне…
— Понятно.
Ася кусает губу.
— Слушай, если хочешь, я все объясню. Только не сейчас, ладно? Я бы еще поспала…
Мне снится Андрей Таежник. Во сне он совсем маленький, со сморщенным личиком, похожим на потерянное в чулане яблоко, и все время почесывается и обирается, что-то выщипывает из кожи, какие-то серые невесомые волоски. Он протягивает когтистую лапку и вырывает у меня из рук телефон. Тот включается сам собой, и Андрей раздраженно шарит пальцем по экрану. Он ищет алтайские буквы. Совсем рассердившись, он швыряет телефон в костер, и тот взрывается медленным фейерверком. Искры, пухлые, как «о» под двумя точками, перышками плывут к небу. Я пригибаюсь, потому что у меня за спиной стоит мерин Андрея; я боюсь, что он сейчас испугается и прыгнет, но тут Санька смеется и говорит: ну у тебя и конишка, глухой, что ли, даже ухом не дернул, и где ты таких клонов берешь, такой же точно, как тот, которого у тебя съели, а Андрей говорит да ну похож просто и все выщипывает серенькое загорелая кожа в больших мурашках да нет говорит Санька вообще такой же мерин за спиной вздыхает по шее скользит холодный сырой туман как облако я понимаю хочу сказать но лицо Андрея молчит сжатое в кулак лапки ловко шуршат по осыпи
…Я просыпаюсь, давясь стоном ужаса, задыхаясь, как от долгого бега. Мочевой пузырь опять переполнен. По груди медленно стекает струйка липкого, отвратительно холодного пота. Снова тяжело бухает о ребра сердце, и страшно хочется пить.
И теперь я точно знаю, что не так с нашими конями.
8
За погоду нельзя пить — солнца всю дорогу не будет. Но можно выпить за то, чтобы химзащиты всегда были привязаны к седлу. За ночь спутанные кони могут уйти километров за десять, а то и дальше. Каждое утро Ася находит в своем какао три зефирки и еще одну рядом на удачу.
Туман лежит на поляне толстым пластом ваты, и Караш в нем кажется большим камнем, а серого Суйлу и вовсе не видно. Туман поднимается в небо, бледное и чистое, как запотевший от холода хрусталь. Трава под ногами сизая от тесно усаженных капель росы, и через пару шагов по поляне мои штаны промокают на коленях так, что ясно: скоро потечет в сапоги. Трава еще толком не выросла. Был бы июль — я бы уже промокла по подмышки.
Не знаю, что хочу увидеть. Может, шрамы на шкурах, следы лечения, что-то, что покажет: я все перепутала, а кони совершенно в порядке. Я уже в радиусе веревки. Полосы примятой травы — Караш ночью ходил с места на место. Но сама трава не тронута, хотя за ночь он должен был ощипать ее до состояния чахлого газона. И навоза, между прочим, нет, ни старого, ни свежего, ни единой кучки.